Бог Непокорных

Лицемер, способный одновременно присутствовать во множестве мест… мне эта мысль не понравилась. У меня были кое-какие соображения относительно будущей судьбы Лицемера — соображения, которые я давным-давно спрятал от себя самого, а затем вернул, забрав ту часть личности, что поместил в замок Гхадаби — и этим планам непривязанность Отца Лжи к отдельному воплощению могла помешать, или, как минимум, существенно бы усложнила. Был еще один момент, на который стоило обратить внимание: Кукловоду было известно, сколько Безликих погибло, хотя я не рассказывал об этом никому, и те члены Орденов, что носили змеек также, в своем большинстве, помалкивали. Кукловод прощупывал почву, постоянно искал способы повернуть ситуацию под таким углом, при котором расхождения между моим взглядом на вещи и лицемеровым были бы максимальными; он следил за мной и не скрывал этого. Вот только — каким образом? Сколько у него кукол в армии Орденов и энтикейцев? Или дело вовсе не в прямых марионетках Кукловода, а в том, что каждый человек — кроме тел-ан-алатритов — вел жизнь, малоосознанную и во многом обусловленную внешними влияниями, и Кукловод мог пользоваться таким человеком — любым человеком — как своим агентом? Нет, нет, я преувеличиваю силу повелителя марионеток. Вряд ли он мог бы достичь подобного, пусть и потратил множество лет на упрочнение своей власти над миром людей… Но тогда как он меня выследил?

Все процедуры были завершены спустя час. К этому моменту алтаря и лежащего на нем тела уже не было видно — там кружился столп силы серебристо-серого цвета. Вокруг него собирались клочья дыма, тянулись и заворачивались вокруг него, словно нити, накручиваемые на веретено; столп поднимался ввысь, стягивал облака, испускал молнии… энергия нагнеталась, столб набухал силой, молнии сверкали все чаще.

Преодолев сопротивление собирающейся силы, мы приблизились к алтарю и протянули друг другу руки — жест, симвлизирующий соединение нашей воли и власти в едином действии.

Кроваво-красный Камень Воли поднялся в воздух и поплыл по нему, а затем вошел в основание горла Мириса Элавера и как будто бы бесследно растворился в нем. Тело Мириса выгнулось дугой. Пока мы произносили последнее, заклятье, свящующее столб столб силы, собранные мной ингридиенты и четыре нижних души Мириса, пыточных дел мастер уже начал меняться.

— Восстань, брат. — Произнес Князь Лжи, и я вторил ему, а затем те же слова повторил Кукловод.

Алтарь и лежащее на нем тело человека пропали, став черным ядром зарождающейся силы. Мы отступили назад, дабы не мешать брату возрождению брата. Столб силы стал ураганом, который рвал небо и заставлял каменистые пустоши содрогаться. Черное ядро расширялось и испускало пульсирующие волны мощи; поблизости не было демонов, но зрение Князя позволяло мне видеть, как за сотни и тысячи лиг отсюда эти волны заставляют обитателей Бенхали сходить с ума, кричать, истошно реветь, взмывать в воздух в экстатическом танце. Их настоящий господин возвращался к жизни, и силы иных богов, временно подчинившие себе их природу, отступали.

Палач переиначивал этот мир, вбирал его в себя — и я видел, что схожие процессы происходят и с иными Сферами, на самых разных кругах Преисподней. Это значило, что ингридиенты я подобрал верно, и связь бога с его бисуритами восстановлена.

Меж тем, зерно силы раскрылось; воронка урагана стала множеством необузданных, разнонаправленных ветров: они расходились, переплетались, сталкивались — все одновременно, в воздухе творился совершеннейший хаос. Над алтарем чернела высокая фигура с косой, закутанная в лохмотья, поверх которых развивался драный плащ. Мой брат не повелевал мертвыми, как Князь Апхадазар, и не являлся воплощением сил конечного уничтожения и небытия, как Солнечный Убийца, однако этот его облик не случайно был связан со смертью, ведь смерть — это палач для всего живого. Холод и угасание, неумолимая поступь судьбы, безжалостный и бездушный закон, давлеющий над всем, что есть — вот какие образы и мысли будил царственный образ моего воскресшего брата.

Он разлядывал нас одно лишь мгновение, но это мгновение длилось и длилось, словно собиралось стать вечностью; время застыло. А затем, когда все же наступил следующий миг, Палач протянул в мою сторону свою худую костлявую руку и голосом всех высохших морей и всех погасших звезд, шорохом старых костей, перебираемых ветром, лязгом ножа гильотины, хлестким взвыванием кнута, бичующего жертву, произнес единственное слово:

— Предатель.

Ничего другого от него ожидать, в общем-то, и не следовало; вопрос был лишь в том, снизойдет ли он до разговора или сразу бросится в бой; то, что вслед за «предателем» не последовало немедленной смертоубийственной атаки на всех планах бытия, где мы с ним могли взаимодействовать, можно было счесть хорошим знаком, и поэтому я ответил почти доброжелательно:

— За один проступок наказывают единожды, а не дважды. За то, что я сделал, я сполна заплатил.