Бог нажимает на кнопки

– За что? – спросила Кирочка. – Что я вам сделала?

Ответом ей послужил удар в глаз, от которого тут же зажмурился и второй. На мгновение лишенная зрения, хватаясь за воздух, который уж никак не мог помочь ей и поддержать, она подумала о Евгении. О том, что он прожил в этой болезненной темноте, что настигла ее сейчас так внезапно, большую часть жизни.

Эта мысль отвлекла ее от страха.

И даже когда ее повалили на землю и начали пинать ногами, она крепко сжимала глаза и думала о нем, а не о том, что происходило в данный ужасный момент.

В наушниках еще жил оркестр, как вдруг один из избивавших Кирочку мужчин наступил ногой на выпавший из ее кармана мини-проигрыватель и превратил захлебнувшийся треском до мажор в тишину.

На фоне тишины (она так и не открыла глаз) стали лучше слышны реальные звуки: и хлюпанье луж, воду которых расплескивали мужские ботинки, и громкое дыхание Кирочкиных обидчиков, и редкие слова, которые они выпускали из губ, тоже точно сплевывая.

– Доигралась, сучка! – говорил кто-то из них. – Без значка ходит, на режим плюет. А мы тебе покажем, как на режим плевать.

И они плевали.

На ее лицо, на обнажившуюся грудь. И на ворону на плече.

Наверное, ворона показалась одному из них добычей, потому что он достал нож и проткнул ее в сердце, а затем разворотил, расцарапал острым лезвием крест-накрест.

Кирочка крикнула было и опять замолчала. А они пнули ее еще пару раз и ушли.

И тишина наполнилась другими звуками – шагами прохожих, из которых никто не подошел и никто не помог подняться.

Кирочка разлепила один глаз (второй безнадежно заплывал, как тесто на дрожжах), встала на четвереньки, потом на корточки. Нетронутая сумка валялась неподалеку, и она к ней поползла.

Достала телефон, набрала номер. А когда Евгений ответил, сказала просто:

– Забери меня отсюда!

– Где ты?

Она назвала приблизительный адрес. Где-то посредине между ее домом и метро. Где-то посередине между тактами Шостаковича. Где-то посередине между верой в людей и разочарованием в их безвозвратно утекшей через поры человечности.

Евгений прибежал и прижал ее к груди.

– Кто тебя побил? – спросил он.

– Не знаю. Двое дядек.

– За что?

– Не знаю. Вроде за то, что без значка.

– Понятно, – процедил Евгений сквозь зубы и поднял Кирочку на руки. – В поликлинику пойдем?

– Нет. Лечи меня сам.

– Руки-ноги целы?

– Вроде целы.

– А ребра?

Кирочка вздохнула и по тому, как отдалось простое дыхание в боку, поняла, что нет, не целы.

– Ладно, ерунда, заживет. И глаз тоже, – успокоил Евгений.

– Как ты мог жить без глаз? – спросила вдруг она. – Хотя, наверное, многого и вправду лучше не видеть.

– Это точно.

А когда ворона на Кирочкином плече заживет, он сможет нащупать упругие рубцы своими пальцами.

Они станут частью Кирочки. Частью, доступной в ощущении даже и слепому. А это значит, что они станут частью ее души, которая тоже, конечно, зарубцуется, но на всю жизнь будет отравлена привкусом горечи. И от такой изжоги еще ни один гениальный фармацевт не изобрел лекарства.

– Я люблю тебя! – скажет Евгений, сидя вместе с Кирочкой в ванне, отмывая ее от плевков и при этом аккуратно объезжая мягкой губкой проступившие здесь и там синяки.

– И я тебя люблю! – ответит Кирочка. – А ты не знаешь случайно, что с нами дальше будет?

– Не знаю. А какая разница?

– И правда никакой.

Глава 15

Старика отпустили под вечер. Велели идти домой. Он и пошел.

По пути думал о том, как быть дальше.

Нет, с ним не сделали ничего особенного. Пара проверок – но ведь любую технику можно обмануть.

Так что он не сомневался, что ничем не выдал своих молодых друзей – единственных, кроме него самого, знавших о тайном книжном складе.

Но вот чего он, да, боялся, так это слежки.

Не в старинном стиле тайных агентов, а в современном, весьма примитивном, но действенном – техническом, разводящем разные виды чудодейственных и весьма одаренных жучков.

Старик знал, что его могут прослушивать. Что предательские насекомые могли в его отсутствие поселиться в подвергнутой обыску квартире. Или в складках его одежды. В его телефоне. Или даже в его теле. Кто знает, может, уже додумались впрыскивать все слышащих и все видящих личинок прямо под кожу? А ему ведь сделали пару уколов.

И если эти подозрения имеют хоть малейший шанс оказаться правдой, то удел его отныне – молчание и одиночество.

Он не сможет больше обсудить с друзьями ни одного тайного плана. Да и элементарное «Добрый день! Как дела?» придется припрятать до поры до времени, а то и навсегда. Потому как вдруг случайных адресатов его скромных приветствий выследят, опознают, поставят на учет?

Страшно!

Или это все признаки старческого безумия? Да кому он нужен вообще – никчемный, отживший свое человек? И думать иначе – подыгрывать ничем не обоснованной гордыне?

Эти мысли сопровождали его весь путь от следственного департамента до дома. И пока он шел пешком, и пока ехал на трамвае – они отплясывали в его голове какой-то лихой матросский танец: и вприсядку, и вразвалочку, и с чечеточным перебором, и с не предусмотренными танцевальным каноном подножками.