Бочка амонтильядо

Эдгар Аллан По Бочка амонтильядо

Терпеливо перенес я тысячу неприятностей от Фортунато, но когда он перешел к оскорблениям, я поклялся ему отомстить. Но все, знакомые с моим душевным складом, поймут, что я не позволил себе вымолвить ни одной угрозы. Я твердо решился расплатиться с ним, но самая решимость эта заставляла меня не предпринимать ничего рискованного. Я хотел не только наказать его, но остаться безнаказанным. Обида не отомщена, если мщение отзывается на мстителе. Она не отомщена тоже, если мститель остается неизвестным обидчику.

Прошу заметить, что я, ни словом, ни делом, не подал Фортунато повода усомниться в моем благорасположении. Я продолжал встречать его с улыбкою, и ему в голову не приходило, что вызывается теперь моя улыбка лишь мыслью о его погибели.

У этого Фортунато была одна слабость, хотя, в других отношениях, это был человек, внушавший уважение и даже страх. Он тщеславился тем, что был знатоком в винах. Весьма немногие итальянцы настоящие виртуозы своего дела. Большею частью, их восхищения соразмеряются с требованиями данной минуты и направлены к одурачению английских и австрийских миллионеров. В отношении живописи и разных камней, Фортунато, подобно всем своим соотечественникам, был шарлатан, но он не кривил душою в оценке старых вин. С этой стороны, я походил на него; я был сам знатоком итальянского вина и скупал его большими партиями отовсюду.

Однажды, в сумерки, в самый бешеный разгар карнавала, я встретил моего приятеля, который приветствовал меня с чрезвычайной любезностью, потому что был уже порядочно навеселе. Он был в костюме шута, весь обтянутый пестрою, полосатою тканью и в остроконечной шапке с бубенчиками. Я так обрадовался ему, что не переставал трясти его за руку.

– Дорогой Фортунато, – сказал я, – как вы кстати попались! Но каким вы молодцом сегодня! Слушайте, я получил бочку амонтильядо, но она мне что-то сомнительна!

– Что такое? – проговорил он. – Амонтильядо!… Целая бочка! И среди карнавала! Невозможно это!

– И мне подозрительно, – сказал я. – Я сделал такую глупость, однако, что заплатил как за амонтильядо, не посоветовавшись с вами. Но вас нельзя было нигде отыскать, а я боялся пропустить случай.

– Амонтильядо!

– Сомнительно мне…

– Амонтильядо!

– И мне хочется убедиться…

– Амонтильядо!

– Если вам не до того, то я обращусь к Лукези. Если уже кто, так именно он понимает. Пусть решит…

– Лукези не отличит амонтильядо от хереса.

– Однако, дурачье говорит, что он не уступит вам в оценке вина…

– Пойдем!

– Куда?

– К вам, в подвал.

– О, нет, дорогой мой… Я не хочу злоупотреблять вашей добротою. Ведь вы идете в гости, я вижу… Между тем, Лукези…

– Какие гости!… Идем.

– Нет, нет… Если вы и не приглашены никуда, то все же та простуда, которою вы страдаете… Подвал у меня крайне сырой, на стенах плесень…

– И все же, пойдем. Моя простуда вздор! Амонтильядо! Я уверен, что вас надули. А Лукези не умеет отличить амонтильядо от хереса.

Говоря это, Фортунато подхватил меня под руку. Я закрыл лицо черной, шелковой маской, набросил на плечи плащ и пошел с ним послушно к моему палаццо.

Никого из прислуги не оказалось дома; все разбежались по случаю праздника. Я говорил им, что не ворочусь ранее утра, и строго приказал никому не отлучаться из дома. Такого приказания, как я хорошо знал, было совершенно достаточно, для того чтобы они все исчезли, лишь только я вышел на улицу.

Вынув две свечи из канделябров, я дал одну из них Фортунато, другую взял себе, и повел приятеля через длинный ряд комнат к сводчатому проходу, который тянулся до лестницы в подвал. Она была длинна и винтообразна; я советовал моему спутнику идти осторожнее. Мы добрались, наконец, до последней ступеньки и остановились перед склепами Монтрезоров. Фортунато пошатывался, и колокольчики на его шапке позванивали при его движениях.

– А бочка? – проговорил он.

– Она там, далее, – отвечал я. – Но вы посмотрите на эти стены, покрытые чем-то вроде блестящей паутины.

Он повернулся и уставился на меня своими мутными, посоловелыми глазами.

– Что же это?… Селитра? – произнес он, помолчав.

– Да, селитра, – ответил я. – Но давно у вас такой кашель?

– Кха, кха!… Кха, кха, кха!… Кха!! Кха!…

Он долго не мог произнести ни слова.

– Пустяки это, – произнес он, наконец.

– Как, пустяки? – возразил я решительно. – Нет, мы воротимся. Здоровье ваше слишком драгоценно. Вы богаты, пользуетесь почетом, любовью; вы так счастливы, как был некогда и я. Вы такой человек, о котором все пожалеют. Это не то, что я… Пойдем назад; вы можете заболеть, и я не хочу брать на себя подобной ответственности… К тому же, Лукези…

– Ну, будет! – перебил он. – Кашель мой – сущие пустяки, не смертельный. Если придется мне умереть, то никак не от этого кашля.

– Что верно, то верно, – сказал я, – и мне вовсе не желательно пугать вас по-пустому, но все же осторожность не мешает. Глоток этого медка защитит нас от сырости.

Я отбил горлышко у одной бутылки, которую взял из целого ряда лежавших на песке.