Блондинка и брюнетка в поисках приключений

– Настя! – взмолилась я. – Оставь ее! Пусть идет, а мы пока разыщем полицейскую машину. Так мы поможем ей скорее.

Пухлые губы моей подруги подобрались и сжались в ниточку. Тощая проститутка по имени Оля плаксиво смотрела на нее снизу вверх. Мне хотелось пристукнуть ее за то, что она смеет надеяться на компетентность дурочки Настасьи и тем самым внушает моей наивной подружке чувство ответственности.

– Если хочешь, Мира, ты можешь остаться. А я помогу Оле. Думаю, мне ничего не грозит. Она права, я нахожусь в стране легально, под защитой закона. Они побоятся со мною связываться. – Она гордо передернула измученными диетой плечиками.

Настасья, в горячей крови которой гуляет неразбавленный юношеский максимализм… Это же надо, быть такой в двадцать восемь лет!

А я…

Нет, я не благородна и не отважна. Я была достаточно взросла и недостаточно романтична, чтобы усвоить циничную аксиому: страх – это просто разновидность чувства самосохранения. Нет ничего стыдного в том, что я боюсь. И если бы острота моей реальности не была притуплена изрядным количеством выпитого спиртного, я бы, честное слово, осталась на безопасной набережной, под пальмами.

Но удаляющаяся спина Настасьи, прямая, как гитарная струна, и скрючившийся силуэт несчастной Оли, которая семенила рядом и боялась отстать от своей спасительницы хоть на шаг… Все это было выше моих сил.

И я крикнула:

– Подождите!

* * *

Ольга ориентировалась в крошечном курортном городке, как волчица в родном лесу. И откуда только у нее силы взялись – мы с Настасьей едва за нею поспевали. Она уверенно вела нас мимо праздной роскоши отелей, похожих на гигантские выброшенные на берег корабли, мимо галдящих на всех возможных языках ресторанов, мимо приветливо распахнутых сувенирных лавчонок. Мы шли в самое сердце города, в малолюдные трущобы, которые не представляли никакого интереса для туристов. С каждым пройденным метром нам попадалось все меньше публичных заведений, все меньше уличных фонарей. Мне было не по себе, и я старалась держаться поближе к Настасье. Я знала, что она чувствует то же самое – она крепко держала меня за руку, и ладонь ее была влажной от пота.

Вскоре море осталось далеко позади.

– Далеко еще? – занервничала я.

– Почти пришли, – успокоила меня Оля, озираясь по сторонам, – я почти не бывала на улице, так что мне надо сориентироваться. Чертовы турецкие домишки похожи один на другой.

Она была права – по обеим сторонам темной улочки тесно толпились архитектурные близнецы, двухэтажные домики, словно срисованные один с другого.

– Нас не выпускали на улицу, – с нервным смешком объяснила Оля, – только позволяли гулять во внутреннем дворике. Но я все равно на всю жизнь запомнила это место.

Около сорока минут мы петляли по узким переулкам, пока Оля наконец не остановилась возле неаккуратного белого дома, с ветхих стен которого темными струпьями отваливалась штукатурка.

– Это здесь.

– Ты уверена? – на всякий случай спросила я, чтобы потянуть время. Дом выглядел зловеще, окна были темными и плотно занавешенными. Только на втором этаже в крошечном надчердачном оконце теплился розовый тусклый фонарь.

– Абсолютно, – кивнула она, – а теперь идите. Мы и так слишком долго добирались, возможно, уже поздно.

– Что значит «идите»? – встрепенулась Настасья. – А ты?

– Мне нельзя там появляться, – развела тощими синюшными руками Оля, – а то они сразу поймут, что вы со мной заодно. Это опасно. Я подожду вас здесь.

– И как ты это себе представляешь? – нахмурилась я, не сводя взгляда с приветливого розового огонька. – Вот мы постучимся, допустим, нам даже откроют. И что мы скажем?

– Не знаю, – в голосе Оли послышались плаксивые нотки, – придумайте что-нибудь… Я не знаю…

Я уничтожающе посмотрела на Настасью: «Это все ты, если бы не ты, мы бы пили виски на морском берегу!» Она ответила взглядом: «Знаю, знаю, но что теперь рассуждать…»

Оля переводила взгляд с меня на Настю; мне казалось, что еще секунда, и она грохнется перед нами, сдирая костлявые коленки о выложенную старым камнем мостовую. Она будет рыдать и молить, как прицерковная нищенка, хвататься бледными пальчиками за подол роскошного Настиного платья; в ее глазах такая боль, что она пойдет на все, но мы… Мы будем вынуждены ей отказать, потому что с самого начала от этой странной идеи попахивало авантюризмом в самом худшем значении этого слова.

И в тот момент, когда я собиралась как можно более ласково сообщить нервно подрагивающей Ольге о своем решении, дверь дома вдруг распахнулась, и на пороге появился мужчина лет сорока пяти, настолько мрачной наружности, что любое голливудское содружество актеров бесплатно взяло бы его в свой банк данных, потому что такой типаж было бы легко пристроить в любой фильм ужасов. У него было темное, дочерна загоревшее лицо, изрезанное глубокими «неприветливыми» морщинами. Вдобавок по его правой щеке змеился уродливый фиолетовый шрам – от виска, на котором топорщились не знающие парикмахера волосы, до уголка мясистых губ.