Блокадные после

Это была трезвая вполне объективная оценка блокады – не как героического подвига, а как ошибки властей, поставивших своего рода эксперимент над городом, обрекавшим его на гибель. Она не приемлет никакой пафос, считая его оскорбительным: «вашей великой блокады», – саркастически бросает она в разговоре с Островской, и это ее реакция на официальный пафос газетных статей. Ср. дневниковую запись С. К. Островской, сделанную в дни их общих разговоров: «Выйдя из смертных бездн блокады (Островская прожила в городе всю блокаду – Н.П.

), которые носят названия Высокой Героики и Высокой Романтики, я вошла в неумолимую сферу отстранения от всякой героики и враждебности ко всякой романтике. Я же знаю – какая всему этому цена. Но я знаю также и то, какой ценой мы за это платим… по всем этим фальшивым счетам от пышнозвонных, но дутых форм мы уже заплатили. Платить больше не будем»[33]. То, что было возможным в оценках Ахматовой в самом начале блокады в той речи по радио, сейчас звучало бы как профанация. («Наши потомки отдадут должное каждой матери эпохи Отечественной войны, но с особой силой взоры их прикует ленинградская женщина, стоящая во время бомбежки на крыше с багром и щипцами в руках, чтобы защитить город от огня, ленинградская дружинница, оказывающая помощь раненым среди еще горящих обломков здания… Нет, город вырастивший таких женщин, не может быть побежден»)[34]. В конце декабря она вошла в состав нового правления Ленинградского отделения Союза советских писателей вместе с М. Зощенко, М. Лозинским, А. Прокофьевым, В. Саяновым.

(Отнеслась к этому вполне адекватно: «Сначала вычеркнула себя из списка, как это полагается, – заметила она С. К. Островской. – А потом ко мне начали приходить и почему-то поздравлять»)[35]

.

Был еще один ее творческий вечер в Союзе. «Сама она держится как королева, и это не смешно, а как-то убедительно величественно», – записал А. К. Гладков[36]

. 3 мая 1945 года была избрана членом Пушкинской комиссии АН СССР, 6 июня выступала в Пушкинском Доме на торжественном собрании в честь дня рождения поэта.

Журнал «Звезда» в январе 1945-го в составе статьи С. Спасского публикует ее стихотворение «Мужество» с глубоким и точным комментарием: «Оно четко как латинская надпись… Это слова присяги, данные всей русской литературой. Каждый писатель подпишется под ними, и все те, кто любит русский язык А язык – это душа народа». Перед публикацией ее стихов в первом номере журнала «Знамя» Г. П. Макогоненко пишет вполне пафосно о переживаемом ею «чувство своего единства с городом и его трудной, но величественной судьбой». – Все это было знаком ее включения в официальную литературную жизнь. А написанные в Ташкенте и опубликованные в различных изданиях на протяжении 1941-45 гг. ее стихи о войне и о Ленинграде, кроме тех, что уже были названы, это «Победителям», «Победа стоит у наших дверей…», In memоriam («А вы, мои друзья последнего призыва»), «Справа раскинулись пастыри…» – в сознании читателей делали ее поэтом блокадного города. 23 июня 1944 года Ахматовой вручили медаль «За оборону Ленинграда». Там, в эвакуации сложились ее оценки и ее понимание блокадных событий, в котором главным было сострадание и память. Но возвращение в Ленинград принесло гораздо более сложное переживание того, что произошло в городе, причин блокады и ее последствий для людей: нравственное падение человека, разреженный воздух культуры: «После войны Ленинград был для нее огромным кладбищем, где похоронены ее друзья. Все было как после лесного пожара – несколько оставшихся обугленных деревьев лишь усиливал общее чувство запустения», – так пересказывал Исайя Берлин свой разговор с Ахматовой осенью 1945-го года[37]

.

Можно расценить это как противоречие между ее стихами – и текстами, записанными Островской и Шапориной. В стихах – сострадание («питерские сироты, детоньки мои») и высокий пафос («Где томится пречистое тело/Оскверненной врагами земли»), в устных оценках – сильнейшее негативное начало.

Видимо, для разрешения этого противоречия нужен был другой ракурс взгляда… От обиды на Гаршина, гнева и отрицания – к пониманию того, что его жизнь только часть общей жизни и катастрофических изменений, происшедших с людьми блокадного города. И далее к пониманию того, что блокадная история и история людей в этом городе – только часть огромной истории ХХ века. Для Ахматовой как поэта потребовалось осмысление блокады в другом жанре. «Большая форма – след большого духа», – обронил как-то Н. Н. Пунин в своем «Дневнике» в 1944-м году, перечитывая ее стихи[38]

. Такой «большой формой» стала ее «Поэма без Героя», к которой Ахматова вернулась спустя год после своего возвращения в Ленинград. Это было именно возвращение, потому что она начинала Поэму еще до отъезда из Ленинграда, в 1940-м, и в Ташкенте закончила первые две редакции. Спустя год – в мае 1945-го начинает работу над Третьей редакцией.