Блокадные новеллы

Иван Афанасьевич шел рядом с ней, молча, до самых железнодорожных путей, пока женщина не сказала мягко, но властно:

— Идите, пожалуйста, домой.

Он пошел радостный, потому что тон ее голоса показался ему добрым.

Весь оставшийся вечер он смеялся, острил, и друзья разводили руками:

— Да ты, Ванюша, нынче такой, каким на Волхове был, когда с Графтио строили…

Изредка он встречал Дашу на станции.

Даша работала в железнодорожном депо.

Иван Афанасьевич как бы невзначай оказывался возле ее конторки после рабочего дня и провожал ее немножко — сколько она разрешала — до дома.

Однажды она сказала ему:

— Так уж заходите, что ли…

Они пили чай со смородиновым вареньем, лакомились пахучими картофельными оладьями, и Иван Афанасьевич рассказывал о чудесных кладах, найденных на Волхове; о своей партизанской жизни; об академике Графтио, с которым дружил в молодости и которого боготворил.

Даша с большим интересом слушала Ивана Афанасьевича и вдруг пригласила его:

— Одна я живу. Если надумаете, то не к конторке, а домой приходите.

И он стал приходить.

Когда приходил, он видел ее улыбающееся, раскрасневшееся от горячей плиты лицо, полные быстрые руки. Она оглядывала его и женским чутьем определяла, что нижняя пуговица на пальто едва держится и ее нужно пришить. Он мыл руки, садился за стол, и они ужинали, неторопливо и спокойно, как давние-давние друзья.

Как-то он не застал ее и заметил в скважине замка бумажку, прочел: «Милый, я задерживаюсь. Ключ под половицей. Скоро буду. Целую. Даша». Он перечел записку и подумал, что за всю жизнь ему никто никогда так не писал. Она написала «целую», а ведь они и не поцеловались ни разу, и у него защемило сердце, потому что он чувствовал — сегодня он должен будет поцеловать ее; как это произойдет, он не представлял и томился, словно перед первым школьным поцелуем…

…Июньским вечером, когда шел он от Даши, ему встретился Митрохин, мужчина юркий и общительный. В газете, где он работал, его ценили за оперативность и за способность знать обо всем, что происходило в городе. Он испытующе поглядел на Ивана Афанасьевича, спросил многозначительно:

— Пошаливает?

— Что? — не понял Иван Афанасьевич.

— Быток пошаливает, то есть быт, — пояснил Митрохин, щелкнув себя по сердцу.

— В чем дело? — нахмурился Иван Афанасьевич.

Митрохин молвил веско:

— Граждане сигнализируют. Говорю антр ну, в порядке симпатии.

Он кивнул и торопливо свернул за угол. Иван Афанасьевич постоял, ему стало как-то неловко за этого Митрохина и тревожно на душе.

Внешне жизнь его шла неизменно: он ходил на работу, встречался со старыми товарищами, обедал в интернатской столовой…

Когда же оставался вечерами дома, Иван Афанасьевич все чаще задумывался о своей жизни, и она, жизнь, представала перед ним картинно и отчетливо.

Как они поженились с Ириной? Ему уже под тридцать пошло, женатые друзья подтрунивали: «Скоро в старые холостяки?» И когда он на праздничной вечеринке познакомился с молоденьким врачом Ириной, жены друзей приложили все свое недюжинное умение — свести, сосватать, поженить. И он действительно в конце концов женился.

Ирина пришла в его неприхотливую комнатку тоненькая, подстриженная под мальчишку, с легоньким чемоданчиком и портфелем. Она оглядела комнату и непримиримо взглянула на копию Поленова, изображающую окрестные места. «Это мы уберем», — решительно сказала она. «Но зачем? — возразил Иван. — Мне нравится». — «Тем хуже. Мещанский вкус. И картины на стенках — жилье для клопов». Он уступил. И с тех пор повелось так — стены во всех квартирах, где они жили, красились в белый цвет и напоминали собой больничную палату.

Ивану Афанасьевичу вспоминались случаи и события, которые, может быть, сами по себе выглядели незначительно, но тем не менее в его жизнь, в его сознание вошли прочно, и не просто вошли, а оцарапали чем-то душу.

Он запомнил один из выходных предвоенных дней. В стареньком грузовичке трясутся они компанией в лес за город. На широкой, заросшей ромашками поляне женщины расстилают скатерть, вынимают из кошелок тарелки, закуски, а мужчины, праздничные, по-молодому щеголеватые, орудуют штопором, режут хлеб. Женщины в ярких платьях, они щебечут, именно щебечут, а не разговаривают, и ощущение, что впереди долгий-долгий весенний день, поднимает у всех настроение.

Кто-то, подняв рюмку, лукаво улыбается и запевает:

Во саду ли, в огороде выросла морковка…

И, не сговариваясь, все подхватывают: Мальчик девочку целует…

И в этот миг его Ирина машет рукой, кричит: «Постойте, товарищи! Что же это мы! Давайте споем сначала «Гремя огнем, сверкая блеском стали…» Все сбиты с толку, и больше всех Иван Афанасьевич, лица скучнеют, но никто не решается возразить Ирине, и над стрекочущим кузнечиками лугом звучит дружно, но деревянно:

…пойдут машины в яростный поход…

Потом снова чокаются, поют задорные песни, но нарушено настроение и бездумно-радостного отдыха уже пет. Ивану Афанасьевичу неловко перед своими товарищами сослуживцами.