Блокадные новеллы

А на том берегу у переправы с вырванным из изгороди колом стояла Алешкина жена, тоже молодая, с чернотой под глазами от бессонной ночи. Груша замерла. Так и стояли на разных берегах две женщины, стояли молча и ненавидяще, пока односельчане не развели их.

— Утоплюсь…

Но ее не утопили, и она не утопилась. Лешка уехал с женой за сорок верст стучать о другую наковальню, благо и не местный был.

Грушины подружки повыходили замуж, а ей — все трын-трава: то она крутила, как выражалась сама, с заезжим администратором областной филармонии, то уезжала по субботам к дружку в Лодейное, то…

А жизнь бежит гораздо быстрее, чем людям представляется, и к тридцати годам у нее уже и первый ребенок народился, и мать свою, единственно близкого человека, похоронила за березовым леском на деревенском погосте.

В деревне с ней лишь вдовы водились. Замужние словно боялись, что приворожит она их мужей своими глазами навыкате.

Изба ее, покосившаяся и нечиненная, но обширная, приткнулась у самого въезда в деревню. И когда проложили до деревни от Лодейного дорогу, автобусную остановку сделали у ее дома. Вернее, здесь было кольцо — дальше автобусы не шли.

В студеные дни к ней заходили погреться те, кто ждал автобуса, и она встречала радушно, занимала бабьими разговорами, предлагала разогреть самовар.

В этом году, в январский мороз, постучали к ней в дверь, как обычно, и вошел шофер автобуса, приземистый, большеголовый, постукивая рукавицей о рукавицу. Груша спросила:

— Аль новый?

— Вроде новый, коли ране знакомыми не приходились, — уверенно ответил он и стянул лохматую шапку. Голова его сделалась сразу меньше в размерах, а свалявшийся под шапкой хохолок придал лицу выражение доброе и веселое. Он улыбнулся, лицо пересекли в разных направлениях морщины, и еще веселее стало оно.

— Да вы бы чайку пригубили-приголубили, — чуть нараспев сказала Груша.

Шофер не отнекивался и со вкусом, обжигаясь и похваливая, выпил кружку крепкого чая.

— Это наш алкоголь, — улыбнулся он и посмотрел на часы.

Он уехал, а Груша усмехнулась и чего-то задумалась, потом удивилась и не могла понять — отчего задумалась.

Максим Филипыч — так звали шофера — приезжал через день.

Деревня лежала в низине, и вокруг нее высились холмы, поросшие лесом, могучие и темные. Когда автобус был далеко, черное небо широким разливом светлело от его ярких фар, потом свет становился резче, и по небу пробегали две лунные дорожки. А затем на гребне холма появлялся сам автобус, но его не видели, и только пара ослепительных глаз шевелилась и двигалась.

Автобус въезжал в деревню. Мальчишки трогали его тугие шины, он казался им чудесным зверем, прибежавшим издалека.

А Максим Филипыч уже привычно шел к Груше на положенные по расписанию двадцать минут. И Груша ловила себя на том, что начинает ждать Максима Филипыча и радуется, когда он входит, немножко усталый, в черных валенках и ватнике.

Как-то Груша уложила пораньше спать ребятишек, достала к прибытию автобуса свое любимое зеленое платье, причесала волосы колечками и чуть-чуть примочила их, чтобы держались.

Максим Филипыч спросил:

— Гостей ждете?

— Ждем, — неожиданно застенчиво ответила Груша.

— Это хорошо, — сказал Максим Филипыч, — где гости, там и стопочку пропустить полагается.

И Груше так захотелось, чтобы они вместе, хоть понемножку, выпили сейчас, выпили за что-нибудь доброе и смутное. Она почти взмолилась:

— А если красненького… С водичкой?

— Не могу, — помрачнел Максим Филипыч, — в лучшем случае проколом отделаюсь.

Груша не поняла, как это сделают прокол, но настаивать не решилась, а после отъезда Максима Филипыча сняла зеленое платье, потушила свет и долго лежала в темноте, перебирая свою жизнь, но почему-то все время возвращалась к мысли о Максиме Филипыче и о своей теперешней жизни. Она мечтала встретить его праздничного, чтобы он был одет в белую рубашку и при галстуке. Она бы тоже щегольнула в светлых чулках и голубой косынке. Груша невольно улыбнулась — ведь они были бы еще хорошей парой. Они бы сели рядом за стол и она спросила чинно: «Вам, Максим Филипыч, можно белого?» И он бы кивнул ей, выпил, хрустко закусывая огурцом. А после сидел, чуть покрасневший, рассказывал бы про свою жизнь, и были бы в его рассказе какие-то волнующие намеки, и она в эти мгновения склоняла бы набок голову, вздыхая. Потом заварила бы чаю, хорошего, душистого, который он любил и иногда пил у нее.

Она спала ровно и глубоко в ту ночь, и солнечное утро показалось ей хорошей приметой.

Восьмого марта Максим Филипыч привез коробку конфет, сказал смущенно:

— Вот чай у вас пью… Так детишкам.

Груша покраснела:

— Балуете вы их…

Она поровну разделила конфеты между сыновьями, а коробку взяла себе, рассматривала аляпистые алые розы на крышке, и ее истосковавшееся сердце трепетало.

Она спрятала коробку в сундук, где хранились зеленое платье и шелковый голубой платок.

…В мае Груша получила приглашение в районный центр на слет передовиков сельского хозяйства.