Ближний взгляд.Тексты этих лет

Но вот спросите прохожих людей: а чем именно там занимаются? Что именно там снимают? Как зовут тех, кто пользует это богатство, и в чем содержание этой могучей деятельности? Не знают! Многие из тех, кто там работает, — тоже не знают. Они наняты, они имеют пропуск, знают свою дверь, уперты в поставленную конкретную задачу. И точка. Да вы меня спросите, что я про это знаю, отвечу — ничего! А ведь когда-то знал, когда-то многие десятки, а может, сотни раз входил в это пространство, переодевался в этих костюмерных, искали грим перед этими зеркалами, в просторном холле сверяли текст, правили, спорили. Нас было много — актеров, режиссеров, авторов, операторов, художников, редакторов, ассистентов, техников. И мы все знали друг друга. Знали, кто чем занимается, что только начали, что уже на выходе. И, может быть, именно это самое главное, знали, ЗАЧЕМ мы это делаем — все это шло в эфир, а оттуда, из вышних слоев, на экраны тысяч телевизоров.

Сегодняшний циник скажет: да что вы мне мозги морочите, вы там работали, деньги зарабатывали, чтобы кушать, вот и вся ваша лирика!

Деньги? Да, конечно, а как же? Деньги были маленькие, это можно по документам проверить, но, правда, и потребности у нас были куда как поменьше. Да вообще жизнь была другая. Но вот то, что ДЕЛО БЫЛО ОБЩИМ и каждый себя чувствовал частью общего и, несомненно, нужного дела, — это правда. Тут халтуры не могло быть. Потому что мы постоянно имели дело с текстами великих авторов, и классиков и современников, с музыкой великих композиторов. Да и весь состав работавших тогда на ШАБОЛОВКЕ был особенный. Люди оправдывали название, под которым они трудились, — ПРОСВЕЩЕНИЕ. Свет от них исходил.

А телевизионный канал в разное время назывался по-разному: Культурнопросветительский, учебно-просветительский, научно-… и т. д. Но всегда — просветительский.

Автора!!!

Шестидесятники — люди послесталинской оттепели, взбурлили в стране дух просвещения. Из-под спуда запретов и гонений пробилась новая поросль образованных, мыслящих, бодрых людей. Цензура оставалась, но надзор стал как будто несколько рассеянным: «То нельзя, и это нельзя, но вот это, если вы так уж настаиваете, это… пожалуй, не вызывает возражений». Ну что ж! «Про декабристов можно?» — «Да! Про декабристов можно. И даже нужно». Ладно! И вот появляется целая череда историко-архивных книг Натана Эйдельмана. Это они шли по разряду историко-архивных, учебных. А ошеломительный их успех определялся свободной современной мыслью и интонацией автора. Эйдельман один из ярчайших, но не единственный.

А толстые литературные журналы?! А «Новый мир»?! А театры! «Грибоедова можно? Гончарова? Островского?» — «Ну, этих, конечно, о чем речь!» И вот вам: гремит «Обыкновенная история» в «Современнике», бум в Ленинграде — «Горе от ума» в БДТ у Товстоногова, крутой поворот в Театре сатиры — «Доходное место». Появление любимовской Таганки……и прочее, и прочее.

Но вот засбоила оттепель, начался застой. Тяжкий пресс снова налег, однако всех загнать под него уже не удавалось. Люди выскальзывали, разбегались, а потом вдруг возникали в новых, неожиданных местах.

Одним из таких мест и оказалась Шаболовка с ее «учебными программами» и вольным духом просветительства.

Авторы были безупречны, за такими именами, как за каменной стеной, — классики! Но что именно бралось из великого наследия — о, это уже было вовсе не хрестоматийно. И подход к ним был сегодняшний, живой, а не хрестоматийный.

Крымова

Наталья Анатольевна была одним из лидеров молодой театральной критики. Сейчас даже профессия такая — театральная критика — практически исчезла. Тогда это был мост, связывающий сцену и зрителя. Более того, критика была важным участником творческого процесса, постоянным публичным собеседником в многофигурной композиции — драматург, театр, печать, телевидение. Крымова была женой Анатолия Эфроса, одного из самых ярких режиссеров в масштабе Европы, но это не мешало утверждению ее индивидуальности, ее самостоятельного авторитета.

Авторитет был высокий. Вот пример. Крымова увлеклась литовским театром — Вильнюс, Каунас, но прежде всего — Паневежис. Она влюбилась в этот совершенно европейский театр в маленьком городке, в его создателя и руководителя Мильтиниса, в его актеров. И вот она читает лекции, пишет в газетах, говорит по телевидению об этом театре, толкует зрителям его творческий метод. Она неутомима в своих монологах о «литовском чуде». Я утверждаю, ибо я свидетель событий, именно она зажгла искру интереса к Паневежису, пламя вспыхнуло, и длительные гастроли театра, играющего на литовском языке в Москве, стали событием, отголоски которого слышны до сих пор, через тридцать лет, — это обилие литовских режиссерских имен на московской афише.