Блюститель

Бубня ему в спину, Паршин дошел до середины коридора и отстал. Михаил, как назло, жил в самом конце барака. При каждом шаге хлипкие половицы грозили заскрипеть. Он ступал как можно мягче. Двери были закрыты, и за ними глухо шумели голоса, но из любой комнаты могли выглянуть на его шаги.

— Козлов!

Не хватило нескольких секунд. Голос доктора, дока из комнаты Паршина.

— Давай пулю распишем! — летело на весь барак.

— Чего орешь? — прошептал Михаил.

— Не понял! — еще громче крикнул доктор и затопал к нему. — Давай пульку распишем. Вся надежда на тебя. Толпа — кто в двадцать одно, кто в дурака, а интеллектуальному человеку приходится оставаться без развлечений.

— Баня горячая?

— Перекрестись, голубушка, о чем ты говоришь, какая сегодня баня, да и зачем тебе баня после дождевой ванны, и так чистенький, наверное…

Он закрыл дверь перед носом доктора, но не успел отойти, а настырный голос уже гремел в комнате.

— Пятидесяточку, Миша, я уже и бумагу расчертил. И Носов там ждет, а третьего, кроме тебя, некого позвать.

— Сказал, не буду! И тише ты, не ори, — людей разбудишь, им делом заниматься, а не портянки стирать.

О портянках и о том, что людям, которые спали, придется заниматься делом, он сказал специально, чтобы поставить доктора на свое место, а место его было рядом с Паршиным и определилось в начале сезона. Кичась ординатурой, доктор вздумал отказываться от стирки одежды артельщиков и обязанностей банщика. «Это в Питере ты был ординатором, а у нас будешь ординарцем», — сострил Васька. И Кондратьев его поддержал, уже без шуточек объяснил, что для артели хороший дизелист гораздо нужнее кандидата медицинских наук, а если это оскорбляет доктора, то его никто не держит, потому что за деньги, которые Кондратьев платит, можно выписать двух лекарей, и не то что из Питера, а даже из самой Одессы.

Не дожидаясь, пока уберется обиженный доктор, Михаил начал раздеваться и развешивать мокрую одежду на спинки коек. В комнате спало три человека. Васька дежурил в дизельной, а еще двое, наверное, играли в карты у соседей. Сменщик Михаила, Жорка Савчук, храпел в своем углу. Одеяло с него сползло. Заросшая черной шерстью грудь опускалась и поднималась в такт храпу. В комнате было прохладно, и Жорку следовало бы укрыть, но Михаил боялся, что сменщик проснется. Спать ему не хотелось, но надо же было куда-то девать себя.

Перед глазами крутились белые и зеленые огни, напоминающие вспышки сигнальных ракет. Он открыл глаза и снова что есть силы зажмурился — огни не пропадали. Храп Савчука по переливчатому многоголосью не уступал весеннему лягушачьему концерту. Михаил удивился, почему он раньше не обращал внимания на его трели, и сначала по ошибке приписал обычной усталости после смены, но потом вспомнил, что они почти всегда спали в разное время.

Огни сменила то ли ящерица, то ли гусеница, или, пожалуй, ящерица с головой гусеницы. Ядовито-зеленая и огромная, она сидела между камнями и, удивленно приподнимая хвост, смотрела на него. Михаил замотал головой и открыл глаза. Лицо было мокрым от пота. Он вытер его о наволочку, потом посмотрел на часы. Время едва плелось.

Еще в начале недели Кондратьев уехал на рудник, для каких-то важных переговоров, а вернуться обещал именно в этот злополучный для Михаила день, к вечеру. Он мог бы и задержаться, мало ли какие заботы могут всплыть на руднике, всего не спланируешь. Мог бы, но пошел дождь, значит, артель выбивалась из привычного режима, значит, хозяин должен быть на месте. Он всегда боялся оставить артель без работы, и не снижение выработки беспокоило его, а свободное время у старателей, считал, что состояние безделья самое опасное для артели. Тайга — не город, развлекать в ней некому. Чтобы пять человек смеялись — шестой должен быть смешным. И в поисках шестого вытряхивается наружу чересчур много из того, что людям не нужно знать ни о себе, ни о тех, с кем идут в общей упряжке. А это кончалось плохо. Были случаи намного сложнее, чем в басне Крылова про лебедя, рака и щуку. Мало того что воз не тянули, так и за ножишки хватались. В самом начале сезона Кондратьев повредил плечо, и Михаилу пришлось целый месяц водить его «газик». Тогда-то он и узнал председателя: и повадки его, и заботы. Два раза они вынуждены были пробиваться к артели по размытым полузапущенным дорогам. И если приходилось буксовать, Кондратьев не раздумывая выскакивал из кабины и, стоя в ботиночках по колено в грязи, упирался в машину здоровым плечом и торопил, чуть ли не умоляя. Он панически боялся тайфунов, боялся оказаться отрезанным от артели. Случись, конечно, такое, он бы и вертолет зафрахтовал, не посмотрел бы на кругленькую сумму, но Михаил его не подводил.

А ящерица все не уползала и с прежним удивлением пялилась на него, разве что цветом стала немного водянистей. Ее рыльце едва не задевало нос Михаила. Он повернул голову, но пресмыкающееся успело перебежать на другую сторону и уже поджидало его, опять в каких-то сантиметрах от лица.