Блю из Уайт-сити

Нодж, пуританин, умеющий и всегда умевший заставить меня заливаться краской стыда, чуть заметно усмехнулся, давая понять, что тактика «несмотря ни на что, я все тот же» легла, как и следовало ожидать, на благоприятную почву. Потом он опять кивает, затягивается, снова кивает. Он ждет продолжения. Я позволяю паузе затянуться, но чувствую себя неуютно, слишком далеко зашел разговор.

— Да нет, я пошутил. Во всяком случае, я не поэтому на ней женюсь. Скорее… чтобы…

На самом деле мне хочется спросить его, зачем он пристает ко мне с вопросами. Почему он не может просто порадоваться за меня, похлопать по плечу и пожелать удачи? Такая забота и расспросы с пристрастием ни к чему. От них исходит холодок.

— Ведь это отличный повод повеселиться?

Еще не закончив говорить, я понимаю, как жалко звучат мои слова. Откуда я это взял? И вдруг ответ высвечивается огромными яркими буквами как реклама на Пикадили-серкус. Глядя на серо-коричневую гамму его одежды, на плохо скрываемое осуждение, я понимаю, но не произношу вслух: «Это из-за тебя. Из-за тебя и таких, как ты. Из-за так называемых друзей. Я уже прошел все это со всеми вами. Ваша игра сыграна, чувства перегорели, все пиво выпито, да и „Крейвен Эй“ давно пора потушить. Вы — привычка, от которой мне надо избавиться, жизненный этап, который пора завершить. А Вероника — лестница в саду; ступив на эту лестницу, я поднимусь вверх. Поднимусь и уйду».

Я хочу быть нормальным, но с каждым годом это все труднее, нормой становится дом, семья. Я хочу быть респектабельным членом общества. Я не хочу выбиваться из окружения. И больше не буду выбиваться.

Но действительно ли мои друзья — прошлое, а Вероника — будущее? Ведь есть еще другие векторы, работа, например. Что это за векторы? Мне хочется поговорить об этом с Ноджем, но он, похоже, не настроен разговаривать. Он настроен говорить, но не разговаривать. Есть четкие границы, за которыми вы натыкаетесь на запертую дверь.

Иногда я вспоминаю, что так было не всегда. «Иногда» — потому что есть вещи, которые я предпочитаю не вспоминать. И дело не в том, что они неприятны. Нет. Просто они выбивают меня из колеи.

Годами я не вспоминал о них, запрещал себе о них думать. Но женитьба — это луч, проникающий в самые темные закоулки. Иногда он освещает то, от чего у меня мурашки идут по коже, и я предпочитаю не смотреть в эту сторону. А иногда то, что он освещает, приковывает взгляд, и не смотреть нельзя. Нодж снова задает вопрос, поглядывая на часы. Я сосредоточиваюсь, надеясь, что это отвлечет меня от вылезающих на поверхность химер.

— Ты решил, что мы будем делать четырнадцатого августа?

— Колин предложил сыграть в гольф.

— Хорошая идея. А ты как думаешь?

— По-моему, неплохо.

— Ладно. Мне надо отвести детей домой.

— Хорошо. Увидимся.

— Пока.

А химер уже не остановить. Уходя с площадки, я оборачиваюсь, смотрю на профиль Ноджа. Он не замечает этого, а я разглядываю его и не могу понять, что же меня в нем привлекало до сих пор. Как выяснилось сегодня, он может быть нежным, но это… так глубоко зарыто. Не раскопать, не подлезть. А может, меня в нем уже ничего не привлекает. Может, он меня пугает. Но чем?

В это самое место и направлен луч, эти самые химеры и выползают наружу. Я вспоминаю об этом, проснувшись ночью от шума проезжающей машины или от рева мотоцикла. Широко раскрыв глаза, сижу на кровати: я в своей спальне, но в другом времени, пятнадцать лет назад в доме родителей.

Глава двенадцатая Утренняя слава

Кажется, к этому времени прошло не больше года с тех пор, как я познакомился с Ноджем ближе. Раньше мы не часто общались, даже после того, что случилось с Колином. Мы с Колином и Тони попали в один поток, а он в другой. Но мы оба хорошо бегали, и в пятнадцать лет вместе участвовали в эстафете 4x100. Коренастый, крепкий, без нынешней жировой прослойки, с сильными ногами, он был идеально сложен для спринта. Мы оба бегали за школу; случалось, я ронял эстафетную палочку, и Нодж, чем он и обратил на себя мое внимание, единственный из всей команды относился к этому с сочувствием, а не орал на меня. Я уже говорил, что тогда Нодж был другим. Мягче. Он ведь добрый. Почему-то я часто об этом забываю. А с виду не скажешь. Он скрывает это, как, впрочем, и все остальное.

В те времена он одевался почти кричаще. Я помню, у него был длинный красный свитер из альпаки, какие-то штаны песочного цвета и кеды, предвестники кроссовок. Тогда в нем было много странного, сейчас это осталось только в манере курить, в остальном он как бы обезличился.

Жил он неподалеку от нас с Колином, так что мы стали ходить все вместе, пиная по дороге пустые банки из-под пива, покуривая втихаря сигареты в грязной ложбине на полпути между домом и школой. Уже тогда курил он неподражаемо. Я пытался копировать его движения, но выходило плохо.