Блю из Уайт-сити

Колин обвел глазами класс. У меня все сжалось внутри, когда наши взгляды встретились. Я знал, что должен что-то предпринять. И даже дернулся, чтобы что-то предпринять. Но я уже превращался из никого в кого-то. И мне не хотелось от этого отказываться. Вклиниться между охотником и добычей было равносильно предательству. Я понимал, что так не поступают. Физическая боль меня не пугала. Я боялся выглядеть в глазах одноклассников таким же, как Колин.

Когда Колин увидел меня, его лицо изменилось, он догадался, что происходило со мной, вернее, чего со мной не происходило. И сразу же понял, что я не буду ему помогать, что последний человек, на которого он мог положиться в этой жизни, предал его. И лицо Колина мгновенно изменилось, как потревоженная ртуть: набежали волны, и необъяснимые рефлексы сделали рот жестким, сузили глаза, вытянули шею.

— Колли, мальчик мой. Меня что-то тошнит. Дайка мне твою школьную фуражку. Я ее потом вымою, правда. — Тони издал отвратительные звуки, как будто его рвет.

Колин повернулся к нему и окинул тяжелым пристальным взглядом. Я понял, что он близок к роковой для черепахи ошибке. Его кулаки сжались, костяшки пальцев побелели. И тут он ударил, как-то неуклюже, попав Тони не по щеке, а по подбородку. Тони опешил, отступил. Смех тут же стих. А Тони заговорил уже своим обычным голосом — жестким, злым, открыто угрожающим:

— Ну ты, недоносок! Ты меня директору продал из-за Койнанжа, думаешь, что теперь герой? Да ты никто! Недомерок, сморчок, хрен недоразвитый! Ну-ка, проверим. Давайте-ка посмотрим на его член — небось такой же сморщенный, как он сам!

Словно по команде, все навалились на Колина. Я услышал что-то похожее на визг, а затем пронзительный крик. Но по-прежнему был не способен двинуться с места. Мне хотелось развернуться и убежать, и в то же время я неотрывно следил за тем, что происходило. Они не били Колина, я знал это. То, что они делали, было гораздо хуже.

Колин отбивался как мог, но слишком неравны были силы. Я увидел, как сняли и выбросили в открытое окно его ботинки. Следом полетели носки. Колин уже не кричал, он только тяжело дышал, сосредоточив все свои усилия на том, чтобы не дать мучителям довести задуманное до конца. Я увидел, как с него сняли брюки, и он остался в одних трусах. Затем и брюки с трусами полетели в окно. Колин начал биться в истерике. Сквозь шум и возню пробивался голос Тони:

— Плакса! Плакса несчастная!

Девчонки нервно хихикали в углу. Колин был без трусов: его жалкий, неоформившийся пенис свернулся червячком в холодном свете неоновых ламп.

— Плакса! Плакса несчастная!

И только тут, увидев Колина лежащим на полу без трусов, я смог развернуться и убежать. Остальные мальчишки стояли и смеялись, а мой друг, мой лучший друг, лежал на полу, пытаясь прикрыть причинное место руками, дрожа от ярости и унижения.

И в этот момент я услышал голос Ноджа, увидел, как он встал между Тони и Колином.

— Оставь его. Тони. Хватит уже.

Тони посмотрел на него пристально. Но Нодж не шелохнулся, он был тверд и, как я уже говорил, абсолютно непоколебим. Тони сделал несколько шагов назад. Колин продолжал плакать на полу. На какое-то мгновение повисла тишина. Я развернулся и помчался вниз по лестнице, во двор. А в ушах все звучал голос Тони:

— Плакса хренова!

Одежда Колина разлетелась по всему двору, отдельные вещи оказались даже на теннисном корте. Я собрал их и побежал обратно.

Когда я вернулся, Колин уже исчез из класса, а остальные расселись по своим местам в ожидании урока. Тони смеялся, было ясно, что никакого раскаяния он не испытывает, на подбородке у него красовалась ссадина от удара Колина. Нодж стоял у окна и смотрел на улицу, думая о чем-то своем.

Я сразу понял, где Колин. Чуть дальше по коридору был мужской туалет. Я направился туда с жалкой кучкой вещей. Несколько раз в спешке терял ботинок, и приходилось возвращаться за ним. В туалете шумели трубы, лилась вода из незакрытого крана. Туалет выглядел пустым, но одна из кабинок была заперта. Раздался звук спускаемой в унитазе воды. Сквозь этот шум были едва слышны тихие всхлипывания. Я подошел к запертой двери и заговорил каким-то несвоим, чужим голосом. Помню, что я растерялся, не знал, как произнести, казалось бы, такие простые слова:

— Колин, Колин, это я.

В ответ только всхлипывания и шевеленье за дверью.

— Колин, ты как?

Я заглянул под дверь кабинки. Увидел его икры, иссиня-белые. На полу была маленькая лужица: кто-то промахнулся. Кусок жесткой туалетной бумаги.

— Ты меня слышишь? Я принес твою одежду.

Я понимал, что говорю не то. Сама попытка получить отпущение грехов в обмен на такой незначительный и запоздалый поступок была малодушной. Вступившись за Колина, Нодж дискредитировал меня, ведь это должен был сделать я, его лучший друг. Думаю, именно тогда я стал считать Ноджа лицемерным мудаком. Только так я мог заглушить свою совесть, защитить себя от собственного стыда.