Блю из Уайт-сити

Несмотря на весьма посредственную внешность, она, в соответствии с тогдашними убеждениями, не пыталась себя приукрасить, избегая преклонения перед кукольным идеалом красоты. Это было незадолго до появления Мадонны, которая полностью изменила представления о том, как должна выглядеть женщина. В словаре Рут сексуальность и доступность были синонимами.

Рут особой сексуальностью не отличалась: среднего роста, волосы коротко, но неаккуратно подстрижены, в уголках глаз уже наметились морщинки, ноги коротковаты. Однако все ее недостатки искупала высокая грудь, которую она по обыкновению прятала под просторными черными свитерами или белыми рубашками навыпуск. Не скрою, я жаждал этих скрытых под одеждой шаров еще и потому, что переживал не лучший период в моих отношениях с женщинами, и чем дольше он продолжался, тем болезненнее становился, а женщины нутром чуют, когда мужчина неуверен в себе. Я и не мечтал, что мне что-нибудь обломится, но льстил себе, полагая, что, если такое вдруг случится, я окажусь на высоте.

Я вообще грешу завышенной самооценкой.

Я не сомневался, что Рут испытывала ко мне такую же неприязнь, как к Тони, а ее неприязнь к Тони можно было заметить невооруженным взглядом. Я, естественно, не слишком лез на рожон и, как всегда, старался приспособиться. Но мне казалось, что, если она так высоко ценила людей с определенной жизненной позицией, имеющих на все свою точку зрения, мой нейтралитет должен был вызывать презрение скорее, чем постоянные — и как я тогда считал, забавные — насмешки Тони над голубыми, над женщинами, над провинциалами, словом, над теми, кто был не из Шепердс-Буш, а точнее, хоть чем-то отличался от Тони. Я не мог похвастаться яркостью личности, а в ее системе координат это было равносильно смертному греху. Но что еще хуже, под ее влиянием я начал думать, что отсутствие собственного мнения — преступление. А у меня действительно не было готового мнения обо всем. Я зачастую подстраиваюсь под других. Но ведь все так делают, разве нет?

Кроме того, если говорить начистоту, я ревновал. До того, как появилась Рут, мы с Ноджем переживали период взаимной любви: как это бывает у приятелей, болеющих за одну футбольную команду и поглощающих пиво в неимоверных количествах. К тому же с ним я дружил так, как не мог бы дружить с Тони или Колином: один был слишком раздут, другой давно сдулся. А Нодж был в самый раз. Я понял это еще в школе. Мы были неразлучны, блевали в унитазы друг у друга дома, часами трепались по телефону, как девчонки.

Но когда появилась Рут, все изменилось. Началось: Рут сделала так, сказала этак, Рут думает по-другому. Если я звал его выпить, он приводил с собой Рут, как будто ее приглашали. Приходя в гости вдвоем, они приносили одну бутылку вина вместо двух. Меня это всегда бесило. В спорах они всегда защищали друг друга, неважно, кто был прав, кто виноват. Если раньше Нодж звонил мне, теперь я был вынужден звонить ему. Казалось бы, ерунда, на самом деле нет. Это проекция соотношения сил. Это проекция востребованности. И в тот момент я чувствовал себя сильно невостребованным.

Я не замечал, чтобы они проявляли признаки физической любви. При мне Нодж никогда не обнимал и не целовал ее. Но они пребывали в той ранней стадии влюбленности, когда объект любви кажется чем-то необыкновенным. А на самом деле все люди обыкновенные. Все приблизительно одинаковые. И те, кто этого не понимает, вызывают раздражение.

Поэтому когда я как-то позвонил Ноджу и узнал от Рут, что он уехал навестить свою больную тетю в Ранкорн, мне с трудом удалось скрыть свое разочарование. Прежде всего я решил, что они перешли на стадию, предшествующую совместному проживанию — начинается все с зубной щетки, оставленной в ванной, и пары кроссовок, забытых в шкафу, а заканчивается ипотекой, мазью от ожогов и постепенным крушением надежд — но, помимо этого, мне страшно хотелось выпить пива. Я начинал потихоньку сходить с ума от долгого пребывания в помещении, мне срочно нужно было куда-нибудь пойти.

Вместо того чтобы извиниться и тут же повесить трубку, я почему-то продолжал разговаривать. Пребывая в этом состоянии, я готов был ухватиться даже за разговор с Рут. Удивительно, но Рут охотно поддержала беседу. Это был разговор ни о чем: о Нодже, о футболе (к чести Рут, она болела за «Рейнджерс»), о телесериалах. Но это было лучше, чем пялиться в окно и ждать, пока зазвонит телефон.

И вдруг, ни с того ни с сего, Рут сказала:

— Я ведь тебе не нравлюсь, Фрэнки, да?

Это было очень похоже на Рут, по крайней мере, на Рут в моем восприятии — закамуфлированная под непосредственность бестактность. Ну и что, если даже она мне не нравится? Что толку об этом говорить?

«Да, Рут. Ты права, и, кстати, большинство моих знакомых единодушно считают тебя редкой занудой», — вот что я должен был ответить, но мое обычное стремление уйти от прямого ответа и тут взяло верх.

— Это не так. Да, иногда ты меня раздражаешь, но ведь и я иногда тебя раздражаю. Зато с тобой не бывает скучно.