Блики, или Приложение к основному

Был обудёнкой в Елисейске Меньшиков Семён – толь там, на пристани, да гвозди получал, – вернулся в Каменск и рассказывал, что по Ислени – сам как будто видел – протащили на север баржу, народу на барже – как будто – тьма тьмущая, и все по-лёгкому – будто – одеты. И с баржи Сухов – будто бы – Степан да ещё двое мужиков каменских, Сергей Мордвинов и Иван Усольцев, на фронте без вести пропавшие, кричали в город, кто, мол, их услышит, пусть, дескать, передаст о них в Каменск. Семён услышал – передал: но, Сухов, мол, Мордвинов и Усольцев. Зашёл Семён и к Дусе Суховой – и ей сказал. Собралась та по-быстрому, с двумя другими бабами, Марьей Мордвиновой и Лукерьей Усольцевой, чьи мужья тоже на барже будто были, словом перекинулась, но ждать не стала, пока решат те, идти им с ней или не идти, и побежала одна в Аверьяновку, что Елисейска ниже по дороге километров на восемь, а по Ислени, берегом – все двадцать. Ну, мол, и зря это она, – рассуждают в магазине бабы, – баржу, ли чё ли, обогнать надумала? Ну и догонит, дескать, а потом? – бежать за баржей, мол, до Океана? Шугу несло уже, но льду-то пока, дескать, нет, ни здесь – здесь-то, мол, ладно – нет его и на Низовке, если гуси только что вот полетели, дак чё, теплынь такая столько продержалась – мол, далеко-о-онько баржа уплывёт.

Домой пришёл Несмелов – и, не то что кусок хлеба, чай в горло ему не полез, спать бы завалиться, да сну ни в одном глазу, – из угла в угол послонялся, занятие себе подыскивая – из рук всё валится, – пока подыскивал, накурился до тошноты – и из избы на улицу выскочил – как от угара будто. Вдоль и поперёк ограду истоптал бесцельно, возле ворот на месте покрутился, сесть на крыльцо было намерился, но передумал вдруг – рысью кинулся во двор, где конь стоял; что тот не ждал его, так это ясно.

Осень – темнеет рано, ещё и морочно, так уж и вовсе: ни зги. Никто не видел, как выехал он из своей ограды, как обогнул задами село и поскакал опрометью в Аверьяновку; даже собака ни одна не взлаяла, а тем ведь только бы на что погавкать. Лес голый, тихий – безветренно. Едва дорогу – пригляделся – различает; положился на коня – ноги того не занесут куда попало – хоть и домашний, но зверь всё же – тот и чутьём, так не промажет. Похолодало. Грязь стала подстывать – гулко ухают по дороге копыта; к утру снег не выпадет, так мороз ударит добрый.

Возле самой Аверьяновки, только версты не доскакал, встретил Дусю – шла обратно. Снег повалил – густой, идёт она, в снегу вся, так и чуть-чуть её не затоптал. А когда спешился – и говорит: «Садись», – и слышит: «Нет», – и вся на том беседа. Молча и в Каменск вступили: она, он следом, конь – в поводу, – колонну замыкая.

Не стал Несмелов заезжать домой, на просёлок ворожейский коня вывел. В Ворожейку прибыл к полудню, когда солнце из-за сопки уже вынырнуло и снег на деревенских полянах есть принялось – так по нему, по снегу, соскучилось. Зашёл к Меркуловым, у Василисы квасу попросил, та принесла, попил и говорит: «А где отец? Куда он подевался?» К побелке готовится Василиса – глину в корчаге толкушкой месит – и отвечает, на Несмелова не глядя: «Куда!.. Куда он мог… На Сым к родне подался. Укатил ещё на Дионисия». – «Вон оно чё, – говорит Несмелов. И спрашивает: – А назад-то скоро обещался, нет ли?» – «А мне он чё-то не докладывал. Но, я как думаю, покамест на Аверкия там хорошо не отгулят, и не появицца, – отвечает Василиса, голос её дрожит от строгости. – Ещё и ладно, еслив очурацца, а то, ведь знам… когда шлея-то под хвостом елозит… уёму нет на нас, ага… Все вы такие, мужики!»

Не стал Несмелов за себя и за всех мужиков оправдываться: какие есть, такие есть.

Помог Василисе побелить в избе, после побелки мебель по местам расставить, а поздно вечером, затемнело когда в небе и в избе, легко поужинал приготовленным Василисой наскоро, отведал молодой медовухи, ею, Василисой, сваренной – тятя, отбыть как, дескать, дак наказывал, чтобы к его приезду поспела, – ею теперь ему, Несмелову, за помощь только поднесённой, и спать в другую комнату отправился, где для него было постелено. А там: долго-долго, загоняв до смертного скрипа кадык – глотая горечь, глубоко вдыхая запах сырой глины и помытого наспех, но не выскобленного ещё с песком и воском не натёртого пола, лежал-ворочался он… На образа, подсвеченные бликами из печки, впотьмах нагляделся, тоской измучился собачьей – и позвал под утро уж негромко: «Э?.. Слышишь?.. А?.. Иди сюда, присядь-ка рядом, Василиса».

– Ну, мать честная!.. Сын-то уж большой, – подумал вслух Несмелов. – Сидит – строгает… ну, зараза…

– Чё? – дрогнув кожей на боку и поведя назад ушами, спросил конь.

– П-паш-шёл ты!.. Лихорадка, – прикрикнул на него Несмелов.