Блеск и нищета шпионажа

Кролики нежно тыкались мордочками в руку, он поднялся наверх, где в приемной с блокнотом в руке уже ожидала его секретарша Сильвия Эджелофф. И хороша собой, и сложена, как фея, и влюблена в него, но не тянуло, черт побери! Пылкая Фрида до сих пор не выходила из головы, интересно, что даже ее худые, словно спички, ноги до сих пор волновали воображение (а ведь жалко, жалко Наташу, она все чувствует!), наверное, дело не в теле, дело в игре мозга и воображения, дело в голове, но голова — это сознание, отражающее бытие, не может быть голова сама по себе — это же солипсизм! Но ноги ее больные, вполне материальные, ведь не отразились, это не повлияло на чувство, а вдруг отразились и именно из-за этих худышек он ее и любит? — да, Гегель и Фейербах, конечно, молодцы, но не все додумали до конца… да и Маркс проблемой человека не занимался, разве только в молодости, когда стишки писал…

— Сегодня я не буду диктовать, милая Сильвия, хочу сам поработать пером. От бумаги исходит какой-то таинственный заряд, он будит во мне вдохновение. Так что вы свободны.

— Лев Давидович, меня пригласил к себе на вернисаж Давид Сикейрос. Вы не будете возражать, если я пойду?

— Не буду. Хотя помните: Сикейрос — отчаянный сталинист, как и все мексиканские коммунисты. Более того, я уверен, что он связан с ОГПУ-НКВД. Так что будьте начеку и ничего не рассказывайте о жизни на нашей вилле. Впрочем, я говорю глупости, вы это и так знаете.

Сикейрос умел устраивать вернисажи, гостей набралось уйма, жужжали, как пчелы, толпились у картин и усердно налегали на горячительные напитки, их разносили официанты в блузах художников. Великолепный хозяин — в центре внимания, на сей раз в буденовке и в сумасшедшей расцветки рубахе, свисавшей на галифе, заправленные в высокие сапоги, — своего рода дань русской революции. Дирижировал банкетом умело, обняв Клима за плечи, бровью указал на Сильвию, стоявшую у картины, тот отошел к Рамону, изысканному и неотразимому, и тоже проделал идентичный маневр бровью.

Нет места лучшего для заведения знакомств, чем вернисажи, особенно если не путать Гогена с Ван Донгеном, а последнего с Ван Гогом.

— Поль Джексон, — представился Рамон, американцев испанского происхождения везде пруд пруди. Мил, корректен, обаятелен, совсем не настойчив — Сильвии это понравилось.

Разговорились сразу, поразительно, но убеждения во многом совпадали, Поль читал всего Троцкого, хотя и не подозревал, что это — ее кумир и хозяин, беседу продолжили в кафе, довез Сильвию до дома и сразу удалился, такие в Мехико встречаются редко, каждый норовит выпить чашку кофе в спальне.

На следующее утро Рамон отчитался Климу, тот остался доволен.

— Не надо спешить. Как говорят, спешка хороша только при ловле блох. Старайся встречаться чаще, пусть она привыкнет к тебе, влюбится, как кошка. Дельный совет старшего товарища.

В отеле (скромном, как и подобало эмигранту-поляку) Клима ожидал сюрприз: в фойе, откинувшись в кресле и с длинной папиросой во рту, сидела Мария. Они молча поднялись в номер.

— Сюда нельзя приходить! — сказал строго. — Это нарушение конспирации.

— Зачем ты втягиваешь в грязное дело моего мальчика?

— Что за чушь? Неужели я не могу с ним беседовать?

— Неправда! Ты поручил ему внедриться в окружение Троцкого.

Вот так. Работаешь, бьешься, конспирируешь — и вдруг все коту под хвост! Ведь предупреждал, чтобы рот на замке, вот трепач! И главное — уже поздно менять! Перешел в контратаку, напомнил о служении революции, об общих идеалах, о мерзости либерализма и мещанства — что она хотела? чтобы он прожил жизнь мелким клерком? Сопротивлялась, возражала, говорила, что понимает умом, но не может сердцем. Наседал, уверял, что не опасно, что она — как наседка над цыпленком, закончилось поцелуями и постелью, впервые он ненавидел ее. Ненавидел, но надо любить, ненавидел красивую, но увядающую, раньше не замечал, сейчас ненавидел.

— Я боюсь, Клим… я, наверное, старею…

Если бы только это.

Операция обрастала мясом постепенно, расставляли пешки, фигуры пока держали в запасе, поселили Анну за углом улицы, она дефилировала мимо особняка, бросала белоснежные улыбки охранникам, ждать не заставили — начали напрашиваться на кофе, потом пошло.

С этим делом (с кофе) выгорело и у Рамона-Поля, тем более что без всякого актерства он влюбился в Сильвию, увлеклись оба вполне серьезно, вскоре о романе знал и Лев Давидович, и все остальные.

Однажды за чаем он ласково улыбнулся:

— Вы очень похорошели, Сильвия, уж не влюбились ли?

Вспыхнула от смущения и поперхнулась чаем.

— Точно! Влюбилась! Влюбилась! — включилась Наталья (о, женщины, даже революционерки и то обожают пообсуждать амурные дела!). — Скоро будем играть свадьбу!

— До этого еще далеко! — замахала руками Сильвия под добродушный хохоток.

— Позвольте полюбопытствовать, кому же посчастливилось быть вашим избранником? — кокетничал Троцкий. — Я ведь ревную.

— Вы — вне конкуренции, Лев Давидович! Вы же прекрасно знаете мою любовь к вам.