Блек. Маркиза д'Эскоман

— По крайней мере, так мне сказала эта дама… Поверьте, сударь, я вовсе не собираюсь проверять ваше свидетельство о браке и в конце концов скорее готова предположить, что эта незнакомка сумасшедшая, чем подумать, будто хорошо воспитанный на вид человек осмелится ввести свою сожительницу в общество людей, которые хотя и не имеют титулы, вписанные в дворянские грамоты, зато имеют право носить имена, какие они ставят на своих вывесках и какие никогда не фигурируют в "Судебной хронике".

— Вон отсюда, сударыня! Убирайтесь вон! И благодарите Бога, что вы женщина.

И, не обращая внимания на протесты и угрозы г-жи Бернье, Луи де Фонтаньё вытолкнул ее из дома. Затем он одним ударом ноги выбил дверь в заднюю комнату магазина и поднялся на антресоли, где были слышны порывистые шаги Сюзанны.

Он обнаружил Эмму в постели, охваченную тем же нервным припадком, каким она страдала год назад.

Вот что произошло до его прихода.

Услышав голос Маргариты и уловив волнение Эммы, Сюзанна тотчас догадалась о злом умысле, с каким явилась бывшая гризетка; кормилица хотела тут же броситься в магазин, и, если бы ее намерения осуществились, они оказались бы роковыми для наряда шатодёнской красавицы. Эмме с великим трудом удалось удержать Сюзанну. Однако усилия, предпринятые ею, чтобы сдержаться самой и скрыть мучительные чувства, охватившие ее, от старой подруги, вызвали у молодой женщины сильнейший нервный приступ. Эмма только начала приходить в себя, когда Луи де Фонтаньё вошел в комнату.

От любви не должно остаться совершенно ничего, кроме пепла, чтобы вид страданий того, кто был предметом этой любви, не оживил ее. Но пока сохраняется хоть искра любовной страсти, эта искра способна разгореться в пламя. Жестокосердие было несовместимо с характером Луи де Фонтаньё; его сильно тронуло состояние, в каком он увидел Эмму, тем более когда он подумал о его причинах. Он бросился к ней, обнял ее и покрыл своими поцелуями и облил своими слезами.

Его нежные ласки подействовали на Эмму гораздо сильнее, чем заботы Сюзанны; она осторожно отодвинула от себя его лицо, чтобы увидеть слезы, катившиеся из-под его ресниц. То была роса, которую жадно впитывало ее сердце, иссохшее от каждодневных тревог.

— Так это была она? — воскликнула г-жа д’Эскоман. — Прости меня, друг мой, что я на мгновение усомнилась в твоей любви. Теперь я поняла, почему ты не хотел признаться мне, что узнал ее вчера. В то время как ты пытался оградить меня даже от воспоминаний о ней, в мою душу смогло закрасться подозрение и сомнение… Еще раз, Луи, прости меня! В эту минуту моя любовь мелка и ничтожна перед твоей, и сейчас я плачу о своей слабости, а не о смешном поддразнивании, которое позволяет себе эта женщина… Разве ты не находишь, что подобные проявления ее ненависти бессильны? Что значит для нас какие-то насекомые, жужжащие у нас под ногами, когда наша любовь уносит нас на небо? Это ее, а не себя мы должны пожалеть, поскольку мы любим друг друга, поскольку ты любишь меня безраздельно, мой возлюбленный Луи, и твои глаза, твои слезы непрестанно уверяют меня в этом, как и твои уста!

Луи де Фонтаньё заверил г-жу д’Эскоман в том, в чем она убеждала сама себя, — в его любви к ней. И в эту минуту он не считал, что лжет ей, а Эмма попыталась не горевать более о зле, из которого проистекло столь великое благо.

Когда они оба успокоились, им пришлось менее думать о чувствах, а более заниматься своим положением. Луи де Фонтаньё воспользовался представившимся случаем, чтобы поделиться с Эммой своими сокровенными мыслями по поводу этого ремесла торговки бельем, становившегося ему все более ненавистным. Сославшись на только что случившееся с ними происшествие, он заставил ее задуматься о том, что их ожидало в будущем; он признался ей, что ему самому господин и госпожа Луи, торговцы пеленками и изготовители нижних юбок, кажутся в высшей степени смешными; что свет преследует своей ненавистью тех, кто намерен не считаться с его установлениями и обходиться без него, — совершенно так же, как это могла бы делать ревнивая женщина; что, не будь даже этого злого умысла со стороны Маргариты, упреки общества, взбудораженного известием о скандале, повод к которому дали два члена этого общества, отныне не оставят их в покое.

Однако Эмма с трудом допускала, что невозможно осуществить замысел, казавшийся ей столь достойным. В своем чистосердечии молодая женщина никак не могла понять, как это ее бескорыстие, которому она дала доказательство, и безропотность, с которой она покорилась судьбе, не могут смягчить злопыхательство, о каком говорил ее возлюбленный. Она отказывалась верить, что это общество, на ее глазах проявлявшее такую снисходительность к тем, кто с высоко поднятой головой несет свое бесчестие, проявит себя неумолимым к двум беззащитным существам, требующим только одного — чтобы им позволили затеряться в тени, созданной ими вокруг себя.