Благовест с Амура

— Дорогая Екатерина Ивановна… — осторожно коснулся ее руки Муравьев, — простите, что прерываю, но вы напрасно так нервничаете. Будь моя воля, я Геннадия Ивановича и его товарищей обвешал бы орденами с ног до головы — они это заслужили. Но по закону, который не может нарушить даже государь, на каждый чин есть свой высший орден, и Геннадий Иванович, как и другие, его получает. — Муравьев говорил убедительно, глядя Екатерине Ивановне в глаза. Она их не отводила, и по ее лицу было видно, что она успокаивается. — Тут, понимаете, выше головы не прыгнешь. Другое дело — повышение чина, на него регламента нет, и я старался при каждой возможности это использовать. И безмерно рад, что Невельской станет адмиралом, что вот Петр Васильевич получит погоны капитана первого ранга, а там и для него адмиральство не за горами. И другие офицеры не останутся обделенными. По заслугам, как говорится, и честь… А что касается сидящих в теплых кабинетах, я, честно говоря, не уверен, что кто-то в Петербурге получал за ваши жертвы награды. Сам же я в теплом кабинете сижу крайне мало, но всегда помню, что в золоте моих орденов, полученных в последние годы, есть частицы труда и славы Амурской экспедиции, хотя, думаю, я их заслужил. Засим, дорогие дамы, позвольте пожелать вам и малышке Оленьке здоровья, а нам — откланяться.

Последние слова, наверное, прозвучали холодновато, несли в себе оттенок обиды, иначе с чего бы вдруг спокойнейший Петр Васильевич на обратном пути на шхуну вдруг взволнованно заговорил:

— Вы не сердитесь на нее, Николай Николаевич, она, видимо, столько перенесла…

— Милейший Петр Васильевич, — грустно ответил Муравьев, — я ничуть на нее не сержусь. Наоборот, ей и другим женщинам экспедиции есть за что сердиться на меня и остальное высокое начальство… вплоть до императора. Чем измерить их подвиг?! Мужья ходят в походы, совершают открытия, героические поступки, а они терпеливо обеспечивают им уют, утешают женской лаской, рожают и теряют детей — и все это без чинов, орденов, без пенсий! О них никто не думает, за них никто не беспокоится, а они несут свою бесконечную службу — и тоже ведь не ради своего удовольствия, а во благо Отечества!

2

Николай Николаевич очнулся от затянувшегося воспоминания, увидев участливый взгляд писателя.

— Об чем задумались, любезный Николай Николаевич? — спросил Гончаров. — Уж не о тех ли, кто вам ставит btons dans les roues[65]?

Муравьев улыбнулся и отрицательно качнул головой:

— Скорее о тех, кому ставят, кто их выдергивает и двигается дальше. Вот вы своими глазами увидели, какое оживление царит в этих местах — в Императорской Гавани, в Де-Кастри, устье Амура. Да и в Петровском зимовье с борта шхуны могли оценить, сколько тут всего понастроено. И все это выросло на пустом месте за каких-то три года, при ничтожных, как любит говорить Невельской, средствах. А ведь он совершенно прав: средства-то действительно ничтожные — меньше пятнадцати тысяч рублей в год на всю экспедицию! У меня жалованье больше! Вы представляете, какие здесь люди? Титаны! Ей-богу, титаны, иначе не скажешь! А сейчас, уезжая, я им поставил, можно сказать, непосильную задачу — обеспечить нормальную зимовку почти тысячи человек, считая экипажи «Паллады», «Оливуцы» и других зимующих кораблей. И думаете, Невельской со товарищи не справятся? Справятся! Это же их руками оживлен весь край!

Муравьев взволнованно помолчал, писатель вынул из внутреннего кармана сюртука сложенную вдвое тетрадку и карандаш и что-то записал.

— Для памяти, — пояснил он, — некоторые ваши слова. Я же книгу пишу о нашем путешествии вокруг света и в ней обязательно расскажу о Сибири.

— Жаль, что вы не сошли на берег в Петровском: вам бы надо было познакомиться с женщинами — женами некоторых офицеров и нижних чинов Амурской экспедиции. В России все знают о женах декабристов — об этих женщинах не знает никто. А они высаживались вместе с мужьями на голые берега в совершенно невозможных условиях и переносили все тяготы, да еще и детей рожали. Вот у Невельского четыре месяца, как родилась вторая дочь, и три месяца, как умерла первая…

— Господи боже мой! — только и воскликнул Иван Александрович. — А по нему не скажешь: он весь в делах и заботах, весь такой доброжелательный!

— …А супруге его было девятнадцать лет, когда она после Смольного института последовала за ним в этот совершенно дикий край.

— Это, пожалуй, героичнее, чем приезд в Сибирь жен декабристов, — задумчиво произнес Иван Александрович. — Да, вы правы: жаль, что я с ними не познакомился. Просто, видя одних мужчин, я и подумать не удосужился, что где-то неподалеку находятся их жены…