Благословенный

Облачко досады омрачило взгляд Суворова. Нет, не наградили его как должно. Дали какой-то золотой блин; не этого жаждет тот, чьё сердце живет битвой. Но по тусклому ответному взгляду полководца я понял, — он не унизится до того, чтобы жаловаться.

— В наградах Ея Величество щедры и к слугам своим благорасположены. Я же монаршую волю не вправе обсуждать!

— Ах, Александр Васильевич! Мы оба же знаем, о чем идёт речь!

За Измаил Суворов хотел чин фельдмаршала или генерал-адъютанта. Но, в России, хотя местнические книги уж сто лет как сожжены, но сама идея местничества вполне себе жива, цветёт и пахнет. По выслуге лет фельдмаршалом первым должен быть назначен Салтыков — тот самый, что начальствует над моими воспитателями, и, затем, Репнин — неплохой полководец, хоть и не хватающий звезд с неба, а потом уже Суворов. И императрица вынуждена была за такой, несомненно исключительный подвиг, как Измаил — ведь взятие крепости прямым штурмом, это, прямо скажем, вещь выдающаяся, — отделаться ничего не значащей памятной медалью.

А Суворов ведь другого хочет. Даже не чинов, нет, это для него лишь инструмент, — чем более высокое положение он занимает, тем более полезен может быть Отечеству, тем больше солдатских жизней сохранит, больше разобьёт неприятеля.

— Я даже слышал, впали вы в немилость. О чём же поспорили со Светлейшим?

Александр Васильевич нахмурился.

— Признаюсь прямо, Александр Павлович — озадачен. Светлейший князь Потёмкин известен как человек всемогущий, а потому не обращающий внимания ни на родовитость, ни на чины, а токмо на личные качества. Собирался он в Петербург, стал решать, кто в его отсутствие будет главнокомандующим. Я льстил себе надеждою, что все мои победы за последние два года дают мне право надеяться занять сей пост на время отлучки светлейшего князя. Но тот, как ни странно, оставил после себя князя Репнина! Ещё и донеслось до меня, что выражались на главной квартире в мой адрес совсем нещепетильно: мол, оставь Суворова главным — он или на Царьград пойдёт, или всю армию сумасбродствами угробит. Ну, а раз так — что же не в армии делать? Лучше поеду сюда, дочерину судьбу устраивать!

— Беспокоитесь за дочь свою, не так ли?

Я знал, что Суворов очень волновался за судьбу дочери. Это единственный его ребенок, из тех, кого он признаёт. Есть ещё сын, но в его отцовстве полководец сомневается.

Так или иначе, я хотел бы помочь ему, только вот не знаю, пока, как. Ещё и согласится ли этот гордый человек принять мою помощь?

— Я тут наслышан про ваше затруднение с назначением дочери вашей, Александр Васильевич, и думаю что знаю, как решить это дело. Вас ведь смущает, что Наталья Александровна будет вынуждена ночевать в покоях государыни императрицы? На самом деле не думаю, что здесь есть хоть какая-то опасность…

На лице Суворова при этих словах проявилась упрямая непреклонность. Наверное, с таким вот выражением лица шёл на костёр прототоп Аввакум, умереть за право налагать на себя двоеперстное крестное знамение.

— … но всё равно непременно вам помогу!

Итак, с бедою этою надо было идти к кому-то очень близкому к Екатерине, кто знает, как с нею об этом поговорить. Мне на этот щепетильный предмет разговаривать было противопоказано: во-первых, было бы очень странно, если бы я, отрок двенадцати лет, завел бы разговор о судьбах камер-фрейлин императрицы. Она, пожалуй, увидала бы тут чьи-то влияния, насторожилась и начала разнюхивать, что за крыса залезла в покои её дорогого Сашеньки, да так глубоко, что заставляет отрока ходатайствовать в делах, совершенно его не касающихся. Нет, нужна была женщина, которой Екатерина доверяет, а таковых было ровно две штуки: Перекусихина и Протасова. Поговорить с ними я мог, но в обоих случаях были затруднения.

Мария Саввишна, безусловно, добрая душа; но застать её для конфиденциального разговора было не так просто, да к тому же она могла по простоте душевной передать бабушке наш разговор, чего мне крайне не хотелось. Протасова была похитрее, но наверняка разболтала бы всё Александру Яковлевичу, а тот начнёт свои нравоучения; да и не факт, что эта стервозная дама помогла бы мне. В общем, дилемма!

Пораскинув мозгами, я, однако, смекнул, что, когда Екатерина занята государственными делами, и камер-фрейлина, и статс-дама находятся явно не при ней. И сразу после фриштыка, отпросившись на короткое время у Ла-Гарпа, поспешил к покоям Екатерины.

У входа меня встретил камердинер Захар.

— У государыни уборка, никого не велено пущать! — сообщил он.

— А Мария Саввишна здесь?

— Да, надзирают!

— Позовите её, пожалуйста!

Захар, немного обиженный, ушёл в покои. Не всем нравится, что я обращаюсь к ним на «вы» — иные принимают это за «холодность и манерность».

Вскоре дверь отворилась, и Мария Саввишна в домашнем салопе вышла наружу.

— Ты звал меня, Александр Павлович? Соскучился, аль случилось что?

— Посоветоваться хотел!

И я рассказал ей историю с Суворовым и его дочерью.

— Дурак он, как есть! — заключила та. — Нешто у нас тут дом терпимости?