Благодарение. Предел

— Вообще-то не унывает. Познакомился с одной особой, довольно бойкой. Собачки помогли. — Светаев отпил глоток водки, продолжал весело, даже с восторгом сдержанным: — На прогулке маленький, с рукавичку, песик дяди полюбил этакую субтильную сучонку своей породы. Не разбираюсь я в породах, уж извиняй, Истягин. Гуляла с этой сучонкой важная дама… Ну, песик осчастливил сучонку. Ощенилась. В дом хозяйка не пускает его. А он, понимаешь, все равно прибегает, сахар в зубах приносит подружке. Часами трется у дверей квартиры, замирает от страха, если идет мимо нелояльный субъект. Хозяйка пустит иной раз, сучонка сахар съедает, а на него рычит, оскаливает мелкие зубы. Трогательно — за два квартала бегает. Трудно такой породе отыскать себе подружку. Как монархам в наше время. Старик мой веселый. Совета у меня спрашивает — сейчас ему жениться или погодя. Надо глянуть — заневестилась старушка или пока не дозрела… Видишь ли, Истягин, человек активен, весел, пока не достигнет потолка полной некомпетентности. Потом делает вроде бы то же самое, но безлично. Тогда и свобода не по разуму, власть не по силам и умению. И вот тебе замашки и промашки. Посредственности удерживаются на уровне, на виду всю жизнь лишь в том случае, если у них сильные характеры, чуждые воображения и тем более мечтательности и сострадания. По морям-океанам мне уж не ходить. Спокойно понижаясь, идет моя жизнь к закату. Потолка некомпетентности я уже достиг, а жизнь люблю все сильнее. Преступно сильно люблю жизнь.

Маврикий Сохатый вернулся из магазина, зажал глотку транзистору. И тогда у соседки зашелся криком ребенок.

— Почему так сильно кричит? — спросил Истягин.

— Грудные мальчики плачут в ветер. Девочки нет. У них сердца без сантиментов, у женщин-то. А как я их люблю именно такими. А они меня не любят…

Истягин усмехнулся.

Светаев вынул из ящика пистолет, положил перед Истягиным.

— Бери, твой.

Истягин посмотрел на пистолет, вынул патроны, снова зарядил. Опустил в карман.

Почему-то горькое было расставание Истягина с этим человеком, со своей жизнью в пригороде, с бумагами, которые сжег, с заботливым доглядом за ним Серафимы. Ему по-прежнему было жарко, туманило голову.

Нежданно грустно-затяжливо поглядел на него Светаев.

— Истягин, тебе надо уходить подальше от опасной зоны. Послушайся своего инстинкта самосохранения — он уведет тебя подальше от пастухов, очень уж любящих тебя.

— Полюби, не обижай моих… Серафиму и Нинку.

На выходе со двора перехватил Истягина Макс Булыгин. Сказал, чтобы о детях Истягин пока не беспокоился, шел бы к деду под Голубую Гору, коли уж так вырешилась судьба.

XVII

Накануне сильный, с хлестом прошел дождь, посшибал шапки смрадных дымов на загородных отвалах в овраге. Вкрадчиво, по-гадючьему стелились под ветерком ядовитые дымки. Горела толево-резиновая грязь.

По этой дороге он уже убегал давным-давно. Только тогда ему было восемнадцать лет, жива была мать, сестренки были маленькие, он, играя, завертывал их в дерюгу и относил в траву, а они пищали.

Тогда была любовь, неразделенностью своей грустная. Но печаль была все же частностью его жизни, вольной, широкой, пока не покорившейся никому и ничему — ни замыслам, ни планам, была просто жизнь.

Давнее молодое бегство и нынешнее стариковское ковыляние (он себя представлял стариком) почему-то совмещались в его сознании как начало и конец жизни. И чудились ему до яви то давняя юношеская решительность и правота, то пустота, зиявшая между былым и нынешним. Пустота тоже была жизнь, не получившая пока его оправдания в нем.

«Поздно менять жизнь. Поздно пытаться улучшить мнение людей обо мне. Все знают тебя, а ты вдруг святым заявишься. Смешно, Антон. Будь уж до конца «вокруг да около», каким ты себя метко определил», — думал Истягин, шагая по кремнистой дороге.

Но в душе его все более упруго оживали ключи. Они-то, хозяйничая, выносили из глубин живое воспоминание.

…Бывало, на прозимке прихлынет с горного верховья черная вода (кара-туган или хей-шуй), разольется поверх льда от берега до берега. Морозы сотворят проглядный гладкий лед. Прогибается, позванивая под коньками. Ветер крылатит шубу, посвистывая, несет Антона до утеса. И не думает о пути обратном, растеряв подруг и товарищей.

За полночь возвращался иногда. От матери легко отбиться: пошумит — отстанет. А скалку возьмет в руки — перехватишь. А у деда не вывернешься, всыплет трехвосткой не торопясь. Прятал Антон трехвостки за печь. Перекладывать печь однажды стали, а там пяток дедовых поделок.

Лишь однажды обиделся на деда, это когда развоевался, повысил голос на мать, а дед сказал: «Горячий ты, Антон, в животе кипит, однако зубила равно не закалишь вот тут!» — шлепнул по заду.

Рассказывали, будто поспорил однажды дед с пристанским начальством на четверть водки: «Разверну буксиром баржу между Гуляй-Островом и пристанью. А запорю — в тюрьму сяду». Узко, как телу в трикотаже. И развернул.