Благодарение. Предел

— Вообрази, Антон Коныч, везут на корабле злодея из злодеев. Крушение. Кого спасать? Друг дружку? Но нас много, а злодей один, и велено доставить его любой ценой. Даже ценою жизни некоторых из нас. Вот как поднялась цена на злодеев! Нет, ты не злодей… пока. Но даже в этом качестве ты стоишь не одной репутации. Мне велено задержать и доставить тебя к одному прекрасному существу.

— Степан, подожди меня вон в той пивной, на травке. Я схожу в больницу, за справками о сыне.

— Врешь ты, Истягин! Ты уже был там. И я был. Все справки ты взял. Все я знаю. Я от тебя ни на шаг, феноменальный ты человек в моей судьбе. Считаешь меня подлецом, но я за тебя в ответе перед всем светом. Идем!

— Уезжаю я… А все еще не расплатился с тобой…

— Сколько я сил потратил, изучал тебя. Любил тебя, как брата. И не знаю, кто ты. Ни даты, ни службы, все это не в счет. А другим профилем… Где ты? Где не ты? Ну скажи, куда хочешь ехать? — со стоном умолял Светаев.

— Никому не скажешь, Степан?

— Могила!

Истягин смотрел на реку, глаза стали яснее и больше.

— Надежное убежище — неизвестностью зовется.

— Страшусь больше не за однодневку, а за вечность. Почти любой продукт допустимо подпортить, но только не вечность.

— Заладил о вечности. А она за ухом не чешет, — рассеянно сказал Истягин.

— Вечный ты, Антон. И хорошо, что не знаешь о своей прописке к вечности. Ничего ты не знаешь. А вот у меня нет вечности. Но зато я знаю, что ты — вечность. И мне за тебя тревожно.

Со все возрастающим интересом взглядывал на песика Истягин.

— Любопытный, — сказал Светаев, — и кличут его Песокот. Мышей ловит. Одним словом, Котопес. Две должности исполняет — собачью и кошачью.

— Загадочный, — согласился Истягин и, совсем неожиданно вздрогнув, как при редчайшем открытии, подумал, что в собачке этой закодировано некое колоссальное обобщение чего-то непонятного и значительного.

— Когда же взыщешь должок с меня? — спросил Истягин. — Ведь мы с минуты на минуту разлучимся. Навсегда. Помню слова твои: «Когда начнешь, Истяга, сильно радоваться, тогда и нагряну». Сейчас я почти в зените, Степан Светаев. Бери долг.

— Пошли ко мне. Угощу. Вином. Тогда и о долгах поговорим.

— А душа моя стоит стакана твоей дешевки? Что-то засомневался, действительно ли повысилась цена на мою душу?

— Душа твоя не падала в цене, Истягин.

Во дворе у маленького хлева закрякала утка в своей птичьей безнадежной тоске. А когда, изнемогая, умолкла, Светаев сказал: охотник Федор Тимонин держит взаперти дикую утку с подрезанными крыльями, потеряла птица двух мужей — один селезень улетел, другого по оплошке зарубили на закуску. Собачка — Котопес-Песокот — тоже Тимонина.

Жил Светаев холостяком, никого не пускал к себе, кроме старой женщины, приходившей убирать квартиру. Заставлена квартира стеллажами — книги, фонотека. Антресоли тоже забиты книгами. Жесткий диван у стены, стол рабочий перед окном.

Скрестив на груди руки, проследил за обозревающим взглядом Истягина, пожевал жесткими губами, глядя на Истягина из-под очков, улыбнулся вроде бы повинно:

— Вот мои друзья — книги и музыка. С дураками мне не по пути.

Наливал в рюмки адмиралтейскую водку, а Истягин не спускал глаз с его руки: еще крупнее стала в запястье, загустели русые кучерявые волосы. И Истягину вдруг стало покойно и даже отрадно.

«Если бы я не встретился с ним, я бы упустил что-то главное в моей жизни», — подумал Истягин.

Светаев поблагодарил Истягина за то, что не погнушался зайти к нему.

— Небезопасно для репутации встречаться со мной. Я веду себя с коллективом института на грани войны и мира, как они считают. На самом деле смарываю с себя настолько, чтобы не выдвинули в руководители, однако и не махнули рукой, как на пропащего. Меня вполне устраивает полуподозрение, полудоверие: не очень мешают жить, как мне хочется. Но до твоей воли, Антон Коныч, мне далеко.

Вдруг из окна противоположного дома загремел транзистор на полную катушку.

— Дядя Маврикий Андреевич Сохатый запустил агрегат, а сам пошел в магазин, — сказал Светаев, плотнее прикрывая окно. — Глохнет мой старик. Но долго будет звучать в голове его море: на всю жизнь напело. Так вот помрет, а транзистор будет поигрывать. Человек всячески продляет себя как умеет. Старику жить нечем, сам как-то проговорился, а на самом-то деле это правда. Итожить пройденное. А что в нем? Как у всякого крупнокалиберного жителя отходящей эпохи: необъятно много и ничтожно мало.

— Старик крепкий, фундаментальный, — сказал Истягин.