Благодарение. Предел

— А чего ты пытаешь? Я тебя вскормила, я и есть твой отец, и мать, и бабка. Сразу в трех лицах. Свое положение, это самое, ты знаешь доподлинней нашего. Не хаю, не хвалю, а просто говорю — скрытная ты девка. Допытываться-то о своей автобиографии надо было раньше.

Алена снимала давний свой гнет с души своей, как бы поисповедовалась молча. Каяться больше не в чем — сама маялась больше всего догадками: может, соблазнитель Олькин самой судьбой обречен искупить свой грех?

XXI

Алена с попутной подводой уехала на базар продавать баранину. Филипп загнал овец в кошару, надел пиджак, засучил до колен штаны, сандалии повесил через плечо. Робел высказать Ольге свое решение. Собрался вроде на центральную усадьбу в техникум животноводческий, приглядеться к студентам-выпускникам, облюбовать себе ветеринара заместо Ольги.

— А ты, Олька, разве не идешь? — спросил он тихо. — Вроде тебе надо в центр.

— Мне с Иваном поговорить, дедуня.

— Говорить-то с ним надо было летось. Теперь поздно. Собирай свое добро, разведрится, я провожу тебя до большака.

— Мне сейчас уходить?

— Опасно тебе оставаться тут на ночь. Беды бы не случилось. Провожу тебя, Олюха.

Лохматый волкодав увязался было за Филиппом, но старик надавил на широкий лоб, велел сидеть на месте в сенях.

Шел Филипп как-то боком, левым плечом вперед, вроде подпрыгивая с кочки на кочку, с бугорка на бугорок. Его так и звали: дед с кочки на бугорок. Иногда наоборот: с бугорка на кочку. Он и хотел бы изменить походку, да смирился, считая ее даром свыше, как и нрав.

Провожал Ольгу до большака, шел впереди под дождем с ветром.

— Вовремя пошел, желанный, сена накосим, овца с кормом будет. Зима-то опять длинная наступит, — бормотал Филипп. — Ты что же, начальницей будешь?

Филипп оглянулся: на мокрой копне сидела Ольга, откинувшись на свой узел. Дождевые потоки текли по ее запрокинутому лицу.

— Ты вот что, это самое, вернись и не трогайся, покуда я не повидаюсь с одним человеком. Мастер он по узлам жизни. Идейный, одним словом — мужик. Взглянуть мне на него надо. А горшок об горшок стукнуться с Иваном еще успеешь.

— Не надо, не ходи, сама найду дорогу.

Филипп постоял, переступая с ноги на ногу, вынул из нагрудного кармана деньги, засунул их ей за пазуху. За кофтой было сухо и тепло, и он быстро выдернул руку.

Иван лежал на полатях вниз лицом и на шаги Филиппа не повернулся.

— Мне-то что? Беги, догоняй, — сказал Филипп.

— Да разве я об этом тужу? Душа черствеет — вот где беда.

— А ты с того бока думаешь об душе-то? Не хватай, не мни душу-то, о тебе она подумает, из плена умственного вырвется. Доверься ей, молодости дай повольку. А то киснешь, в жизни копаешься. Дядя мой так-то вот докопался до главного запретного секрета о самом себе да и захохотал, как сумасшедший. Только тем и удержался в жизни, что все позабыл и присмирел. Тебе, кажется, рано в забытье уходить. Мастера вы, молодые, кривиться рылом, а дельной задумки нет в голове. Ты уж прости меня, Ванюша… Отца твоего не окараулил я вовремя…

Филипп вышел, и вскоре зазвенел молоток по косе: отбивал косу под навесом на железной пятке.

Где-то на взгорке протяжную песню тянул калмык Тюмень.

Иван слез с полатей, умылся. Подошел к деду.

— Дедушка, ты прав: дурак я. Однако хочу поумнеть.

Старик поднял голову.

— С чего же начнешь?

— Не знаю. Разве за батю Василия Филипповича посшибать кое-кому калганы? А?

— Ванька, не дорубай нашего корня. Одни мы с тобой на белом свете остались. Сынковы-то… Бабы не в счет. Себя убьешь… и меня тоже.

— Ну тогда еще раз ослепну на жизнь, поверю.

Ольгу догнал у моста.

Посмотрела на него пристально из-под своего чела, посеяла сомнения в душу:

— Ох, Ванюша, не портил бы ты свою жизнь.

— Я опоздал?

— Туда ли ты бежал?

— Туда, туда… куда же больше бежать?!

Ольга велела Ивану возвращаться домой не оглядываясь, и он послушно скрылся за увалом.

«Приду, сяду у дверей и буду ждать, как собака, — думала Ольга, меся ногами грязь. — Он что, не видит мою долю? Куда уж несчастнее? Куда униженнее? Не вдова же я горемычная, чтоб ночами выманивать меня в лесок или в подсолнухи! Переступлю все запреты, пусть Кулаткин решается к одному как-нибудь».

Но чем ближе подходила к дому его, тем меньше хотелось видеть Мефодия. Памятная первая страсть отцветала, оставалось льстивое сознание, что такой матерый мужик бегает за ней, девкой особенной. В украдчивых встречах был он оглядчив, тороплив и скоротечен, горел тусклым, холодным до жестокости огнем и все чаще уходил, не погасив костра…

Мефодий перехватил ее в пути, полез обниматься. Но она отстраняюще повела рукою с такой гордостью и вызревшей спокойной властностью, что он оробело затоптался на мокрой траве. И вдруг увидел, как из чужого далека глядели на него черно потемневшие карие глаза.

И вдруг он развеселился, как бы освободившись от неведомой зависимости. Нашел, оказывается, выход: Ванька непременно женится.

— А что? — вызывающе сказала Ольга. — Иван умеет и такие стихи писать:

Любая дорога нам будет нетрудной,
Пока под нами живая земля.