Благие намерения

Альма (тыкая круглым ноготком). А это ты, Хенрик! Летом в Эрегрунде. Хенрику было… сколько тебе было лет в то лето, когда мы раскошелились на дачу в Эрегрунде? Одиннадцать. Тебе было одиннадцать лет.

Хенрик. А осенью я заболел скарлатиной.

Альма. Нет, нет, это случилось следующей осенью, я прекрасно помню. Ты замечательно себя чувствовал после того лета у моря, ни разу не болел зимой. Какой он был маленький. А парусник, который он построил по чертежам из журнала… он был такой одинокий ребенок, бедный Хенрик. Больше всего на свете обожал собирать разные растения и классифицировать их с помощью «Флоры». Ты помнишь свой замечательный гербарий, Хенрик? Он лежит где-то на чердаке. Бедный Хенрик, не могу удержаться от смеха, глядя на эту фотографию из Эрегрунда, хотя следовало бы плакать. Еще портвейна, Анна?

Анна. Спасибо, немножко.

Хенрик. …я предпочитаю коньяк.

Альма. …да, Господи, помилуй.

И Альма смеется, глядя на фотографию из Эрегрунда. Как я уже говорил раньше, смех у мамы Альмы раскатистый, веселый, поразительно не совпадающий с ее характером в целом. Доброжелательный смех, белозубый, сердечный и заразительный.

Альма. Бедняжка Хенрик! Посмотри, Анна, ну и картина. (Тыкает пальцем.) Вот я, я уже превратилась в «маму-толстуху», но на шляпе громадное перо. А вот одна из сестер из Эльфвика, это, должно быть, Беда, ну да, Беда, у нее была осиная талия, вечно приходилось помогать ей шнуровать корсет. В то лето у нас — как же, как же — была горничная, старая Рикен, подумать только, как мы роскошествовали в те времена! Я никогда не умела распоряжаться деньгами. И Хенрик не умеет. Ты скоро это заметишь, Анна. Я продала семейное украшение… впрочем, это к делу не относится. А вот стоит моя ближайшая подруга, она тоже овдовела молодой, помнишь тетю Хедвиг, Хенрик, она еще страдала экземой, такая была милая и добрая, помнишь ее, Хенрик? Она умерла несколько лет спустя. (Смеется.) Тоже не сильфида. Мы все были толстухи, а с нами маленький, щуплый Хенрик, которого мы холили и лелеяли! Господи, как же мы обожали тебя, как баловали. Помнишь, мы играли в церковь, ты изображал пастора, а мы прихожан? В той тесной избушке, и как только эдакие толстухи там помещались? (Смеется.) Ты был славный, прехорошенький, просто съесть хотелось, и всегда веселый, в хорошем настроении, вежливый и приветливый. Но, увы, с другими детьми не желал водиться, хоть я и приглашала домой твоих школьных приятелей, а Хенрик убегал и прятался или запирался в уборной. (Смеется, потом становится серьезной.) Дорогая Анна, теперь тебе придется заботиться о нем. Мне будет больно и одиноко (плачет), но уж так устроена жизнь. А жизнь никогда особенно не благоволила к Альме Бергман. Но я лишь смиренно надеялась на лучшее. И вот Хенрик стал пастором, как я и мечтала. Это самое главное. Нет, я вовсе не жалуюсь. (Плачет.)

Хенрик. Мама, пожалуйста, не плачь. Давай радоваться сегодня.

Анна (осторожно). Тетя Альма, вы можете подолгу жить у нас. В пасторской усадьбе места сколько угодно.

Хенрик. Мама, милая, мы не оставим тебя. Трудности позади. Все изменится к лучшему.

Альма (с внезапной издевкой). «…трудности позади…» Умнее ничего не придумал! Да что ты знаешь о моей жизни? Я не собираюсь пользоваться вашей добротой. Я, конечно, не семи пядей во лбу, но и не совсем дура. У вас будет своя жизнь, а я буду заканчивать мою. Так есть, и так будет.

Глаза у Альмы сейчас широко раскрыты и спокойны, прямо-таки сияют — разве можно понять эту наглухо закупоренную смесь медленного гниения, стенающей женской злобы и этих внезапных синих взглядов, смеха, мудрых слов, неожиданной остроты ума?

Кстати: упомянутая выше фотография существует в действительности и полностью соответствует описанию Альмы — крохотный домишко с верандой и вычурной резьбой. На дачном стуле сидит поникшая фигурка — подстриженные ежиком светлые волосы, матроска, босые ноги, в руках парусник, с левого плеча свисает блестящая жестяная коробка для сбора растений. Справа стоят две пышнотелые высокие женщины в белых летних платьях и широкополых шляпах. На веранде за несущей балкой виднеется толстая служанка, она хитро ухмыляется, надо предполагать, беззубым ртом. У зрителя возникает спонтанная мысль: а что же происходит ночью, откуда это тщедушное существо, замурованное в плотную, волнующуюся женскую плоть, берет силы, чтобы жить и дышать? Чем защищается?

Когда с альбомом покончено, остается музыка. Мама Альма с Анной играют в четыре руки. Среди произведений, аранжированных для игры в четыре руки, выбор велик — от последних вальсов (их Альма играет на празднествах) до симфоний и хоралов Гайдна. Музицирование тем не менее продолжается недолго — к облегчению Анны, поскольку уже весьма скоро выясняется, что Альма, по вполне понятным причинам, играет лучше и не упускает возможности это продемонстрировать. Игра обрывается, раздается звонок в дверь.