Благие намерения

Карин. Налей мне, пожалуйста, еще вина. А ты не хочешь?

Анна. Спасибо, у меня есть.

Карин. Так вот мы с Юханом выбрались из своего одиночества. Впрочем, не знаю. Может, это просто расхожее выражение. Но вы с Эрнстом принесли в дом большую радость, сблизили нас. Нам ведь все время приходилось заниматься вами, любая мелочь была важна.

Анна. И Эрнст стал мамочкиным сынком, а Анна — папенькиной дочкой.

Карин. Не знаю. Неужели?

Анна. Мама!

Карин. Да, да. Наверное, ты права.

Она сидит, отвернувшись, рана тихо кровоточит, почти уже не причиняя боли. Смеркается. Вспыхивают уличные фонари. Сквозь тишину и слабый уличный шум пробивается журчанье реки.

Анна (мягко). Давай ложиться, мама? Нам завтра рано вставать.

Карин (с отсутствующим видом). Да, пожалуй.

Тут она прислоняется лбом к плечу Анны, потом опускается ниже и прижимается головой к ее животу — загадочное движение, почти запретное. Анна отдергивает руки и складывает их на груди, она не знает, как себя вести. Но вдруг в порыве чувств она крепко обнимает мать. Карин всхлипывает — долго, прерывисто. Это необычно и пугающе.

Внезапно она высвобождается из объятий Анны, резко, чуть ли не грубо. Выпрямляется, проводит руками по лицу, поправляет волосы, дважды, и, потерев лоб, отклоняется вбок и зажигает торшер рядом с диваном. Бросает холодный, испытующий взгляд на дочь.

Анна (испуганно). Что случилось, мама?

Карин. Ты должна кое-что узнать.

Анна. Это касается меня?

Карин. В высшей степени.

Анна. А нельзя подождать?

Карин. Не думаю.

Анна. Тогда говори, если это так важно.

Карин. Речь идет о Хенрике Бергмане.

Анна (сразу насторожившись). Так. И?

Карин. Ты пишешь ему?

Анна. Да. Я писала ему. Письмо переслала Эрнсту, потому что не знаю адреса Хенрика. Кстати, ответа не получила. Очевидно, письмо затерялось.

Карин. Не затерялось.

Анна. Ничего не понимаю.

Карин. Ты должна узнать. Я получила письмо, прочитала его и сожгла.

Анна. Нет!

Карин. Я его уничтожила.

Анна. Нет, мама, нет!

Карин. Я обязана была тебе рассказать об этом, потому что твой отец меня предупреждал. Он сказал, что это нехорошо. Что мы не имеем права вмешиваться. Что это причинит вред. Он предупреждал меня.

Анна. Мама!

Карин. Я не собираюсь увиливать. Я считала, что делаю это ради твоего блага. Юхан предупреждал меня.

Анна. Я больше ничего не хочу слушать.

Карин (не слыша). Теперь, когда Юхана нет, я поняла, что обязана рассказать тебе о том, что произошло. Я даже не могу попросить тебя о прощении, потому что знаю, что ты никогда не простишь меня.

Анна (спокойно). Наверное, нет.

Карин. Теперь ты все знаешь.

Анна. Как только мы вернемся домой, я разыщу Хенрика и все ему расскажу.

Карин. Прошу тебя только об одном — не говори ему, что я сожгла письмо!

Анна. Почему?

Карин. Если ты выйдешь замуж за Хенрика. Понимаешь? Если ты ему скажешь, это будет непоправимо. Нам же вместе жить!

Анна. Почему?

Анна задумчиво разглядывает мать. Внутри приятно ворочается незнакомое ей прежде чувство бешенства.

Карин. Теперь ты все знаешь.

Анна. Да, теперь я все знаю. (Пауза, другим тоном.) Давай спать… Нам надо хоть немного поспать, завтра предстоит долгий день.

Она вскакивает с дивана, идет к двери и, обернувшись, вежливо желает спокойной ночи.

В то время (в июле 1912 года) университетский городок замирал так, что казался нереальным или, быть может, приснившимся. Если бы не птичий щебет в черных ветвистых деревьях, тишина была бы просто пугающей. Часы Домского собора, напоминающие о том, что время движется к своему концу, делают тишину еще более удивительной. «Флюстрет» закрыт, оркестры со своими попурри из «Золотых рыбок» и «Прекрасной Елены» перебрались к каким-нибудь целебным источникам или на курорты. В зажиточных домах окна занавешены простынями, словно бы там покойники, и над раскаленными тротуарами печально струится запах средства от моли. Привидение в анатомическом театре Густавианума спряталось в стену за картиной Улофа Рюдбекиуса. Бордель на Свартбэккен закрыт, и его усердные обитатели отправились в Гётеборг обслуживать прибывшую с визитом английскую эскадру. В старинном городском театре в солнечных лучиках, пробивающихся сквозь неплотно закрытые ставни и вычерчивающих волшебные узоры на немытых досках наклонной сцены, пляшет пыль.

Да — пустынно, тихо, нереально, как во сне, чуть пугающе, если у кого есть склонность к такому. Солнце стоит высоко на бесцветном небе. Безветренно, вокруг разлит запах высохших слез, прокисшей печали, подавленной боли — слабый, но вполне ощутимый запах, едкий и немного затхлый.

Некоторые утверждают, что мир погибнет с грохотом, шумом и громом. Я лично убежден, что мир просто остановится, затихнет, замрет, побелеет, растворится в бесконечной космической дымке. Этот июльский день в университетском городке вполне может быть началом такого в высшей степени недраматического конца.