Битва королей. Огонь эльфов

Теперь, когда лутинка направила на это все свои чувства, она отчетливо уловила чужое заклинание. Они в его власти, пока не сойдут с тропы. Вот чего хотел их враг!

Во рту у Ганды пересохло. Она дрожала все сильнее. Смертельно холодно! Вспомнилась доска для игры в фальрах. Они выбыли из игры. Враг бросил кости и выиграл следующий ход.

Книга вторая ПОВСТАНЦЫ

Брат Жюль

Брат Гвидо добавил к миниатюре последний штрих, углубив тень в складках одежды. Удовлетворенно окинул взглядом портрет святого Гийома. Картина изображала мученика непосредственно перед смертью, когда эльфы привязывали его к дубу.

— Твои эльфы выглядят по-настоящему страшно. — На плечо легла легкая рука. — Когда смотришь на твои картины, можно подумать, что ты был свидетелем страшного дня. Они будто являются отражением истины. Это великий дар.

Гвидо задумчиво теребил бородку.

— Не знаю, брат аббат. Острые уши, торчащие сквозь волосы, словно рога, бледные лица, напоминающие мертвецов, и большие темные глаза… Это, конечно, хорошо и красиво. Но так их рисуют все. Я хотел бы придать им нечто демоническое. Я думал о том, чтобы сделать их еще более худыми, представить их конечности несколько длиннее, чем у нас, людей. Они ведь должны казаться чужаками. Может быть, их бледности тоже стоит придать глубины, нанеся несколько тонких слоев краски…

— Ах, Гвидо, ты самый лучший рисовальщик мучеников в нашем скриптории, но ты впадаешь в грех тщеславия, не говоря уже о грехах, о которых не можешь знать. В остальном же — тебе требуется втрое больше времени на то, чтобы закончить миниатюру, чем любому другому писарю.

— Но ведь мои картины и красивее, чем у других, — возмутился Гвидо.

— Вот это я и имел в виду, — произнес аббат. — Тщеславие — твой грех. Брату ордена, подарившего себя и свою жизнь Тьюреду, к лицу скромность. Всякий здесь знает, что ты намного превосходишь всех художников в скриптории. Один ты удостоен чести иллюстрировать труды для королевского дома. Неужели тебе не достаточно тихой радости от понимания этого?

Брат вздохнул.

— Конечно, ты прав. Но каждому приятно слышать, что он проделал хорошую работу. Как часто стою я до поздней ночи над пюпитром со свечой в руке! Как часто я еще работаю над своими миниатюрами, когда остальные братья и сестры давно уже удалились в свои комнаты! И какова плата? Моя постель не мягче, моя ряса — не из более тонкой шерсти. Я ем те же блюда, что и все братья и сестры, хотя мне нет равных в моем усердии. Неужели я не заслуживаю хотя бы похвалы? Разве это слишком много, брат аббат?

Говоря это, Гвидо отер темно-синюю краску с тонкой кисти, которой предпочитал рисовать. Затем он намочил языком большой и указательный пальцы, тщательно сформировал щетину.

— Приблизься, Гвидо, — сказал аббат и пошел к южному окну.

Люсьен был старым лысым мужчиной, о котором братья и сестры рефугиума рассказывали самые невероятные истории. Несмотря на свой возраст, аббат держался прямо, спина у него была широкой и сильной, как у кузнеца. Люсьен руководил маленьким рефугиумом с величайшей строгостью. Ни одна провинность не оставалась без искупления, и он точно знал, какое наказание будет наиболее неприятным для каждого. Но в то же время сердце аббата было исполнено доброты. Тот, кто доверялся ему, знал: его тревоги и страхи в надежных руках.

Прежде чем попасть в Моне Габино, Гвидо служил в другом, более крупном рефугиуме. Об этом он вспоминать не любил. Совместное проживание братьев и сестер в нем отравляли суетные интриги, зависть и злоба правили бал. Здесь все было иначе. Они были словно одна большая семья. У всего был свой порядок, и художник миниатюр знал, что этим они обязаны аббату.

Тому, кто встречал Люсьена впервые, приходилось сдерживаться, чтобы с отвращением не отвести взгляд. Через все лицо аббата, от подбородка до левой брови, проходил уродливый шрам. От левого глаза осталась пустая глазница, которая то и дело воспалялась. Но страшнее всего было смотреть на губы. Бугристые и толстые, как две сосиски, они наверняка никогда не представляли собой прекрасного зрелища… Однако удар меча, доставшийся когда-то аббату, разрубил и его губы, и они зажили настолько неровно, что казалось, будто одна половина рта съехала наверх на один палец. Из-за этого увечья Люсьен не мог толком закрыть рот и был похож на хищника, угрожающе оскалившего зубы.

Гвидо аккуратно поставил кисть из куньей шерсти в глиняный стакан к остальным кистям. «Наверное, это тоже тщеславие: стремление держать рабочее место в порядке», — раздраженно подумал он. Рисовальщик догадывался, какого рода проповедь ожидала его, и не спешил подойти к аббату. Поправил мелкие миски, в которых разводил синюю краску, затем проверил, хорошо ли закрыт маленький хрустальный стаканчик, в котором он хранил толченый аквамарин. К тайнам его миниатюр относилось и то, что он использовал для них только самые лучшие материалы и сам смешивал краски.

— Гвидо!

Брат вздохнул, подошел к окну и молча взмолился о терпении в который раз выслушать ту же самую литанию.