Битая карта

— А вот так, дорогой товарищ комкор. Ни гнева народного, ни героизма баррикадных боев — ничего, в сущности, не было. Все, мол, придумано оторванными от жизни партийными бонзами. И, главное, все оказалось совершенно напрасным…

— Ну и заврался же сей литератор!

— А я о чем толкую?

Александр Иванович слушал этот разговор с тем странным чувством, какое испытываешь, нечаянно прикоснувшись к испытанной тобой давней обиде.

По-английски роман Савинкова назывался «Крушение надежд». Пестренькая такая книжечка с мрачными силуэтами виселиц на обложке. Неизвестно, кто удосужился привезти ее в позабытый богом и людьми далекий Сиэтл, на Аляску.

Потому ли, что неважно знал он в ту пору английский, или потому, что слишком свежи еще были личные переживания, но роман чем-то даже понравился. Вернее, не понравился, не то это слово. Просто напомнил о пережитом, о милой сердцу России. Друзья, правда, засыпали его недоуменными вопросами. «Послушай, Бернгард, — спрашивали они, прочитав книжечку. — Разве ваша партия состояла из одних дворян и состоятельных людей? А где же были рабочие?» Он тогда отшучивался, уходил от подобных объяснений. Слишком долго и затруднительно было рассказывать, что в книжке говорится о другой партии, совсем не о большевиках, что из романов вообще не узнаешь про революцию, надо это самому испробовать, как довелось ему испытать, чудом ускользнув от пенькового столыпинского воротника.

Золотая лихорадка успела к тому времени отшуметь сказочными своими находками, а старательское счастье отнюдь их не баловало, и, досыта намучившись за день, они засыпали в обледеневших своих хижинах на берегу Юкона, словно убитые.

Года через два, спасаясь от слишком назойливого внимания полицейских шпиков, он нанялся матросом на парусно-моторную шхуну, ходившую к российским берегам. Рейсы были с контрабандой, хотя для приличия назывались научно-исследовательскими. Возили обычно спирт в жестяных десятигаллоновых банках, охотничий припас, муку, табак, взамен скупали по дешевке собольи шкурки, песца, даже нерпу. Если везло, прихватывали и мешочки с золотым песком, намытым одичавшими чалдонами.

Платил хозяин шхуны достаточно щедро, политической благонадежностью команды не интересовался — лишь бы умели держать язык за зубами да делали дело, и это вполне устраивало Александра Ивановича. Как-никак, поближе к родине и подальше от настырных шпиков американского правительства. Нищенские унылые фактории на Чукотке, где ни деревца на сотни верст, ни зеленой травки, это тебе не милая с детства Порховщина, но все же родимая сторонка, Россия, Россиюшка.

В один из таких рейсов попалось ему на глаза русское издание романа Бориса Савинкова. И, прочтя его заново, теперь уж на родном языке, он был обескуражен, а вслед за тем рассердился, точно плюнули ему прямо в лицо и все эти ушаты грязи, вылитые автором на бессмертную русскую революцию, предназначались лично ему, Александру Ивановичу Ланге, рядовому «технику» большевистской партии, ставшему по воле судеб безродным эмигрантом с липовым паспортом на имя Бернгарда Кроона, выходца из нищей Лифляндии. И, занимаясь ныне по чекистским своим обязанностям подпольной организацией Бориса Савинкова, сделавшись как бы биографом и регистратором бесчисленных преступлений этого врага рабоче-крестьянской власти, он помнил всегда и подленький его роман «То, чего не было», как запоминают люди незаслуженно полученное оскорбление.

— О чем задумался, товарищ Бернгард? — улыбаясь спросил его Блюхер, оторвав от внезапно нахлынувших воспоминаний. — Значит, договариваемся следующим образом: вы с комиссаром садитесь, проверяйте все на доброе здоровье, но звона чтобы ни малейшего… Понятно тебе? Не будем зря обижать народ.

Засели они у комиссара втроем, для верности пригласив еще и начальника особого отдела. И почти весь день, досадуя на очевидную бесплодность своей работы, потратили впустую.

Отобранные по анкетам «кандидаты» были явно неподходящими, не вызывающими ни малейших сомнений, с прекрасными служебными характеристиками. К тому же не имелось у них братьев-близнецов, да еще проживающих за границей. Были обыкновенные братья, старшие и младшие, были сестры, а вот близнецов не было.

К вечеру в списке осталось всего двое, более или менее соответствующих условиям странного «конкурса», как сердито выразился Мессинг. Двое из четырнадцати. Командир штабной роты связи и начальник шифровального отделения.

— Ручаюсь за обоих, — сказал комиссар. — Замечательные товарищи, преданные партийцы…

Александр Иванович молча вздохнул. Что мог он ответить комиссару, если его самого раздирали противоречивые чувства? Все в этой истории было зыбким, до крайности неопределенным и расплывчатым, и все настораживало, заставляя довести проверку до конца, не останавливаться на полдороге.

— На этом и кончим, — сказал Александр Иванович, извинившись перед комиссаром за невольное беспокойство. — Остальное, если потребуется, мы доделаем сами…