Бисмарк

Просто отправить Бисмарка в отставку было невозможно. И не только потому, что он к тому моменту уже обладал определенным авторитетом и влиянием. В первую очередь дело было в неписаных правилах, регулировавших работу прусской государственной службы. В рамках этих правил отставка чиновника, находящегося в самом расцвете сил, или даже назначение его на очевидно менее значимый пост рассматривались как наказание, для которого должны иметься веские основания. Поскольку никаких серьезных провинностей за Бисмарком не числилось, поводов наказывать его у принца-регента Вильгельма тоже не было, а нарушать неписаные правила считалось недопустимым даже для монарха. Поэтому амбициозному дипломату следовало подыскать какой-либо важный пост, назначение на который формально нельзя было бы назвать понижением, но удаляло его от центра принятия решений. Таким постом стала должность посланника в Петербурге. Бисмарк подходил для нее идеально: известный консерватор и монархист (что высоко ценилось при Российском дворе), к тому же явный недоброжелатель Австрии (что на берегах Невы после Крымской войны тоже стало считаться добродетелью). Кто смог бы лучше него справиться с укреплением традиционной русско-прусской дружбы? Неудивительно, что слухи о назначении Бисмарка в Петербург ходили уже несколько лет.

Среди многочисленных мифов, возникших вокруг темы «Бисмарк и Россия», есть и такой, что это назначение являлось чуть ли не повышением. Однако сам посланник придерживался совершенно иного мнения. Узнав в январе 1859 года о предстоящем переводе в столицу Российской империи, он был глубоко возмущен и раздосадован; отзвуки этой досады хорошо видны в его мемуарах. В беседе с Вильгельмом он постарался отговорить регента от принятого решения[243]. В частных посланиях Бисмарк и вовсе не стеснялся в выражениях. Густаву фон Альвенслебену[244] он писал, что у него «желчная лихорадка по поводу Петербурга»[245]. А в письме сестре он охарактеризовал свое положение как «выставлен на Неву»[246] (непереводимая игра слов: kaltstellen в немецком языке означает и «устранить, отправить в отставку», и «выставить на холод»). Досаду Бисмарка можно понять: его убирали с того участка «дипломатического фронта», который он считал наиболее важным как для Пруссии, так и лично для себя. Тем не менее в данном случае мы не должны трактовать мотивы принца-регента слишком прямолинейно и видеть здесь простое стремление отправить неугодного дипломата как можно дальше. Вильгельм назначал Бисмарка на пост, для которого тот, по его мнению, подходит лучше всего, и не кривил душой, говоря, что отношения с Россией очень важны для Берлина. И действительно, три года, проведенные в Петербурге, стали важным этапом в процессе становления Бисмарка как политика европейского масштаба.

Перед отъездом в Россию новый посланник не терял времени даром. Свое пребывание в столице Пруссии он использовал для встреч и бесед с самыми разными людьми. Бисмарк совершенно не собирался отказываться от попыток активно влиять на германскую политику своей страны. Поэтому среди его собеседников оказался Ганс Виктор фон Унру[247] — один из самых видных деятелей немецкого либерального и национального движения того времени. По воспоминаниям самого Унру, Бисмарк начал разговор с того, что эффектным жестом отшвырнул свежий номер «Крестовой газеты», заявив, что это издание лишено даже капли прусского патриотизма. Далее он долго говорил о враждебной политике, которую по отношению к Берлину проводит Вена, и о проавстрийских симпатиях правителей малых германских государств. «По его твердому убеждению, Пруссия полностью изолирована. У нее есть лишь один союзник, если она сможет привлечь его на свою сторону. Я с интересом спросил, какого союзника имеет в виду Бисмарк. Он ответил: «Немецкий народ!» Видимо, у меня было ошарашенное выражение лица, поскольку Бисмарк рассмеялся. Я объяснил ему, что меня изумила не мысль сама по себе, а то, что я слышу ее из его уст. «Ну, что Вы думаете, — возразил Бисмарк, — я все тот же юнкер, что и десять лет назад, когда мы познакомились в парламенте, но я должен был бы не иметь ни глаз, ни рассудка, если бы не осознавал реального положения дел»[248]. В ответ Унру заверил своего собеседника, что в таком случае с удовольствием видел бы его прусским министром. Так закладывался фундамент будущего альянса между Бисмарком и немецким национальным движением — альянса, основанного на совпадении тактических целей сторон. Однако прорастут ли семена, брошенные в политическую почву в тот мартовский день 1859 года, было пока неизвестно.