Бисмарк

На первых порах главной задачей Бисмарка стало привлечь к себе всеобщее внимание в палате, состоявшей из примерно 600 депутатов. Это оказалось не так сложно, как кажется на первый взгляд. Необходимо было лишь в полную силу проявить искусство красноречия и черты характера, обеспечившие ему в свое время репутацию «бешеного юнкера»: решительность, энергию, упорство в отстаивании своих интересов и готовность идти наперекор общественному мнению. Не стоит забывать и о наличии у молодого депутата могущественных покровителей — братьев Герлах, видевших в нем талантливого, подающего надежды ученика. Да и объективно в консервативном лагере, который оказался в Соединенном ландтаге в меньшинстве и вовсе не являлся созвездием талантов, выделиться было легче, чем среди либералов.

Свою первую речь Бисмарк произнес уже 17 мая — спустя всего пять дней после того, как стал принимать участие в заседаниях. В качестве повода он использовал заявление одного из депутатов-либералов, требовавших принятия конституции среди прочего на том основании, что немецкий народ, поднявшийся в 1813 году против Наполеона, был воодушевлен надеждой на политические свободы. Бисмарк со всем своим риторическим пылом обрушился на предыдущего оратора, объявив, что тот унизил национальную честь, полагая, «что злоупотребления и унижения, которые терпела Пруссия от чужаков, были недостаточны для того, чтобы кровь вскипела, а чувство ненависти к чужеземцам затмило все остальные чувства». Выступление многократно прерывалось выкриками из зала. Когда шум стал совершенно невыносимым, заглушая слова оратора, Бисмарк совершил один из тех своих жестов, которые войдут в историю: достал из кармана «Шпейерскую газету»[105] и невозмутимо погрузился в чтение — до тех пор, пока председательствующему не удалось восстановить тишину. И только потом ответил на замечание одного из своих оппонентов, заявивших, что молодой депутат не имеет права судить о событиях, свидетелем которых не был лично: «Не могу отрицать, что не жил в то время, и я всегда сожалел о том, что не имел возможности принять участие в этом движении; однако сожаление только что уменьшилось благодаря полученному мной разъяснению»[106].

Выступление молодого депутата вызвало скандал, но именно это и требовалось Бисмарку; вскоре его стали узнавать за пределами сравнительно узкого круга друзей и покровителей. Имя помещика из Шёнхаузена замелькало на страницах либеральных газет, где он выступал в роли неисправимого реакционера, стереотипного юнкера-монархиста. Бисмарк вовсе не был в обиде: именно такой образ он целенаправленно создавал в глазах как соратников, так и политических противников.

Впрочем, было бы неверно приписывать молодому, только начинающему свою политическую карьеру депутату хитрость, расчетливость и тактическое мастерство опытного государственного деятеля, каким он станет несколько десятилетий спустя. Многие биографы «железного канцлера» склонны рассматривать все его действия на политической сцене как глубоко продуманные, рациональные и идеально рассчитанные маневры. С этим трудно согласиться; Бисмарк делал свои первые шаги, он учился и, как и всякий учащийся, допускал ошибки. Выступая в строго определенном амплуа, молодой депутат ограничивал свое пространство для маневра; впоследствии это не раз осложняло ему жизнь. Сам он после первого выступления всерьез опасался, не перегнул ли палку. 17 мая 1847 года на трибуне появился не столько талантливый актер, сколько тот самый «бешеный Бисмарк», отличавшийся необузданным нравом и неизменно находившийся в центре скандала.

Опасения оказались беспочвенными. Покровители выступление одобрили, и Бисмарк продолжил с трибуны бескомпромиссно отстаивать права и прерогативы короны. 1 июня он заявил: «Прусский монарх является обладателем неограниченной власти милостью не народа, а Господа, и часть своих прав он добровольно передал народу»[107]. С неменьшим пылом он защищал и существующее общественное устройство. Так, 15 июня Бисмарк выступил против предоставления иудеям равных прав с христианами. «Я признаю, — заявил он с трибуны, — что я полон предрассудков, я впитал их с молоком матери, и мне не удастся изгнать их диспутами; потому что когда я представляю себе, что могу встретить еврея, которому должен буду повиноваться как представителю священной особы Его Величества короля, то вынужден признать, что буду чувствовать себя глубоко подавленным и униженным, что меня покинут радость и гордость, с которыми я нынче исполняю свои обязанности по отношению к государству. Я разделяю эти чувства с основной массой низших слоев населения и совершенно не стыжусь этого общества. Почему евреям не удалось в течение многих веков обеспечить себе более приязненное отношение со стороны населения, я разбираться не хочу»[108].