Биоген

Если встречу я Жору по кличке Буфет,
Он всегда говорит мне: «Дружище, привет…»

Она тампонировала кровоточащие раны. Она вытащила из тел раненых уже столько кусков шрапнели, что ей казалось, будто она извлекла целую тонну рваного металла из огромного гигантского тела. Ее лицо стало жестким и узким, таким, каким не видел его Георгий. Она похудела, в основном от усталости. Ее, однако, не покидало постоянное чувство голода, и она раздражалась и бесилась, когда приходилось кормить какого-нибудь раненого, не желавшего есть. Хлеб крошился и рассыпался, а фасолевый суп, которым их кормили уже третий месяц и который она проглотила бы одним махом, остывал…[273]

Через несколько месяцев бабушка записалась на снайперские курсы. Твердая рука и зоркий глаз сделали из нее хорошего стрелка, и Неля била фашистов сначала на Украине, потом в Польше, Германии, пока не дошла до Берлина. Тридцать восемь единиц противника, многие из которых были ее сверстниками, значились на счету двадцатилетней девушки. Два ордена Красной Звезды и две медали за отвагу позвякивали на девичьей груди, когда вместе с армией победителей бабушка входила в Берлин. Берлин встречал их точно такими же развалинами, какими встречал армию Паулюса Сталинград. Потеряв на войне свою первую любовь – Георгия, она познакомилась с Вадимом – офицером, ставшим ее вторым мужем.

В тысяча девятьсот сорок пятом году она приехала в родной город и забрала мою маленькую четырехлетнюю маму в Берлин. От этого времени у мамы осталось одно воспоминание: как она купается в чугунной ванне, и стройная, молодая, высокая Неля лежит в большой, белоснежной посудине, наслаждаясь теплом воды, а моя мама стоит на цыпочках, вытянув шею, и крепко держится за бортик, боясь утонуть в огромном (по ее представлению) корыте. Бабушка смеется и говорит: «Томочка, не бойся! Я же с тобой!» Но, впервые попав в такой глубокий водоем, мама не отпускает рук от борта и силится выбраться на сушу…

Победа на войне и полученные награды не принесли материального благополучия бабушке Неле. Одноэтажный домик из красного кирпича, стоящий на повороте к садовому кольцу, был собственностью железнодорожного депо, в котором она работала бухгалтером. Бабушка с сыном вряд ли сумели бы свести концы с концами, если бы не маленький клочок земли, где они выращивали овощи и фрукты. Ее сын – дядя Слава страдал язвой желудка, вызванной то ли любовью к спиртному, то ли великой русской тоской, рождающейся из окружающего пейзажа великого государства. И все хозяйство держалось на бабушке, у которой в кошельке я никогда не видел больше трешки и которая никогда не пила ром, а вместо трубки курила «растаманские» папиросы, – но, несмотря на все эти отличия, местные «пираты» боялись ее не меньше, чем бабушку Гарика Сукачева, и уважали за могучий вид и крутой нрав победителя[274].

12

В общем, разносолы были вкусными. И когда мама спросила меня за ужином, куда я еще хочу ходить, кроме школы и двора, я ответил ей, высасывая сок из красного помидорчика:

– В соседний двор.

Мама вздохнула и сузила мою задачу:

– Выбирай: фортепьяно или балет.

С плаванием после спортивного лагеря, как вы понимаете, было покончено. И где-то в глубине души я предвидел такой поворот событий в ближайшем обозримом будущем. Но чтобы фортепьяно или балет… Балет или фортепьяно…

Фортепьяно отсекалось автоматически, так сказать, без рассмотрений, потому что этим занимались девчонки. А вот балет… Балет казался мне чем-то вроде спорта, но в какой-то извращенной форме, потому что совершенно не понятно было, как в нем побеждать.

Мама всегда обожала балет. Она даже умудрилась скопить каким-то образом денег, чтобы свозить меня перед школой в Одесский академический театр оперы и балета. Я был потрясен великолепием этого сооружения до такой степени, что некоторое время подумывал стать принцем. Но после возвращения на родину двор взял верх, и я вернулся к детским шалостям и проказам, похерив великосветский этикет…

А в театре все началось с парадной лестницы – мы вошли, и я остолбенел! Она одна затмила в сознании Давида всю красоту Советской улицы и гранитной набережной Волгограда… Зал показался мне великолепным великолепием, а занавес – образцом дикой роскоши, и уже через несколько минут я стал тяготиться пиршеством злата, сверкающего на люстрах и барельефах балконов, испытав на собственном опыте всю тяжесть торжественных интерьеров.

Когда занавес раздвинулся, я увидел то, что мама называла балетом, и сразу же стал гадать, когда наступит конец. Конец предвещал купание в Черном море, покупку эскимо, массаж песчаного дна ступнями и поиски рапанов, притаившихся под скользкими валунами в воде. Но когда он наступил (конец), мама сказала, что это антракт.