BIANCA

Но большинство уже просто не могло сопротивляться. Именно тогда я впервые понял, насколько слаба Испания и её мужчины. Это там, за снежными шапками Пиреней, мы гордимся своей тысячелетней историей, завоеваниями нашей короны в Новом Свете, дурацкими боями быков и пьяными драками в тавернах юга. Мы считаем, что за наши тысячелетние подвиги Господь присвоил нам пожизненный титул мачо-архангелов. Но вот коснись только до серьёзной заварушки, вроде этой войны, даже нашим союзникам немцам, а не то чтобы нашим врагам, сразу же становится понятно, что испанские воины – говно.

В тяжёлых позиционных боях мы простояли на Волхове до августа сорок второго, потеряв около четырнадцати тысяч наших парней.

Многие ребята, с которыми я призывался в Ируне, уже почти год лежали в русской земле. Мы не ставили им памятников. И достаточно быстро начали забывать их имена. Новобранцы или те, кто приходил к нам в полк на усиление, часто удивлялись, как это я до сих пор не отморозил себе ноги и почему не использовал даже лёгкую контузию или хотя бы кровавый понос для того, чтобы свалить домой. Хотя бы на время. Всем этим ребятам я отвечал, выковыривая из-под ногтей кончиком ножа остатки вражеской крови: „Мне надо дойти до Колпино, – отвечал я им, – мне до самых cojones^[2] надо попасть в этот город“.

По моим подсчётам, до Колпино было не так уж и далеко. На поезде я мог бы добраться туда за пару часов. Бои шли рядом и, когда я узнал, что несколько сотен наших ребят из 269-го полка были захвачены в плен под Красным Бором, а затем отправлены в лагерь, расположенный в этом самом Колпино, я впервые в своей жизни позавидовал, что не попал в плен вместе с ними. И сразу же погнал эту мысль прочь, потому что мой покойный отец никогда бы не простил мне добровольного плена.

Однако папа там, в раю, должно быть, оценил мой боевой дух и неистребимое желание отомстить за его погибель. И попросил Господа о небольшой услуге. Двадцатого августа сорок второго года всю нашу дивизию небольшими группами начали перебрасывать на запад. А двадцать шестого погрузили в эшелоны и отправили в сторону Ленинграда. В начале сентября испанцы сменили 121-ю пехотную дивизию вермахта на участке от Баболово до железнодорожной ветки Колпино-Тосно. Так мы включились в блокаду. А я, можно сказать, уже дышал в спину своему заклятому врагу Игнатию Рябинину.

Ходили разговоры, что мы возьмём Колпино со дня на день. В свой полевой бинокль я видел окраины этого города и даже гигантские серые айсберги цехов Ижорского завода. Я мысленно представлял себе, как с автоматом наперевес словно тень пробираюсь между этими зданиями, скольжу по улицам вместе с придорожной пылью, зорко всматриваюсь в окна домов, покуда не нахожу в одном из них то самое, единственно нужное мне лицо, из-за которого я, собственно, и торчу уже целый год на этом грёбаном Восточном фронте. Лицо Игнасио. Со временем я стал его звать так, на испанский манер. Он был мне вроде родственника, которого я никогда не видел. Вроде брата Авеля, которого я хочу прикончить.

Но Колпино защищался геройски. А мне только и оставалось, что печально и немощно взирать на него сквозь окуляры полевого бинокля. Так мы и смотрели друг на друга всю осень и начало зимы – я и город.

Утром 12 января сорок третьего года красные обрушили на наши позиции тысячи тонн стали, ураганы огня. Это был последний день моей войны. Во время ночного артобстрела двухсотграммовый осколок снаряда с отточенным, будто наваха, краем разрубил мой живот по диагонали слева направо. В таких случаях не чувствуют боли. Это правда. Изумлённо я смотрел на собственные кишки, которые подобно голубым змеям медленно вываливались из моего чрева, и спешно пытался засунуть их обратно, словно стыдясь за то, что такое со мной прилюдно случилось. А через несколько секунд словно кто выключил свет и звук в моей голове.

Очнулся я на операционном столе. При свете керосиновой лампы. Немецкий хирург зашивал мой живот толстой ниткой. „Она слишком толстая, – подумал я, – почти сапожная дратва“. И вновь расстался с сознанием. А когда вновь открыл глаза, услышал незнакомую речь. Рядом со мной стоял пожилой мужчина в форме русского капитана, с прокуренными усами и, приподняв автоматом серую простыню, смотрел на мои яйца. В уголке его рта тлела вонючая самокрутка. Он смотрел на мои яйца и улыбался. „Ты что, мужиков не видел?“ – спросил я его по-испански. „Видел, – ответил мужчина тоже по-испански, – но вот таких мудаковатых – в первый раз“.

Мужчину звали Сергей Михайлов. Во время гражданской войны он воевал на стороне республиканцев в Басконии, а теперь был переводчиком в НКВД, вернее в управлении по делам военнопленных и интернированных. А я был очередным клиентом этого управления. Я оказался в плену. В лагерном лазарете. В Колпино.

Через несколько дней стало ясно, что Сергею нужна подробная информация о нашем 262-м. Настроениях солдат и офицеров. Последних распоряжениях командования. Перемещениях и краткосрочных тактических задачах.

И вот тогда я решил торговаться с Михайловым. Я сказал ему: