Безымянная слава

— Миллион!.. Поработайте-ка с мое в одном городе да к тому же в газете. Врачей не знают здоровяки, монтеров не знают те, кто жжет керосин, но газетчиков знают все.

— Это слава…

— Что вы! Известность, никак не больше. Слава — совсем другое. Она дается тем, кто заработал благодарность или ненависть не только современников, но и потомков, кто оседлал старуху вечность. Известность — удел тех, кого знают сегодня и кого забывают, как только загс зарегистрирует их переселение туда… — Нурин стукнул каблуком в тротуарную плиту. — Скольких писателей вы знаете? Сто, двести?.. А скольких журналистов? Амфитеатрова, Немировича-Данченко, Дорошевича… А дальше Яблоновский, Петр Ашевский, Гиляровский, Регинин, Чаговец, Пильский… Мало, очень мало! Вся остальная газетная братия — никтошки, безымянки, и живет лишь до тех пор, пока изводит чернила и марает бумагу. Кончилось это рукоделие, и нас забыли. Следовательно, получай гонорар и пользуйся солнечным светом.

Разговор Нурина был легким, занимательным. Он мог пофилософствовать, мог и посплетничать — посплетничать преимущественно. Придерживая Степана за руку повыше локтя, Нурин по временам нашептывал ему изумительные гадости о людях, с которыми только что любезно раскланялся.

— Вы хорошо информированы, — признал смущенный Степан.

— На какой страничке блокнота вы пишете? На правой. Изнанка странички как будто остается чистой. Неправда! Она заполняется незаписанными штучками о тайных преступлениях против всех человеческих и божеских законов, о нарушении семейной морали, о скрытом прошлом… Репортеры — а мы с вами репортеры, хотя ради пущей важности нас именуют литературными работниками, — это те, кому исповедуются, как на духу. — Он рассмеялся собственной шутке. — В общем, паршивое ремесло, дорогой неофит! Кратчайший путь к философскому равнодушию.

— Но вы любите это ремесло.

— Смутно догадываюсь, что люблю. Как иначе можно терпеть газетную каторгу двадцать лет с лишним! «Люблю без нежности и проклиная». Кажется, есть такие стихи.

— Но за что вы любите газетную работу?

— Не знаю, не задумывался, — беспечно ответил Нурин. — Смена лиц и впечатлений, редакционная кипучка, некоторое влияние… Ведь газетчиков всегда опасались, побаивались. И заработок — прямо пропорциональный вашей находчивости, энергии, что-то вроде приза, добытого в борьбе, выхваченного из-под носа конкурента. По крайней мере, так было еще совсем недавно и так будет опять.

— А я думаю, что привлекательность газетной работы не в этом.

— В чем же еще, разрешите спросить?

— Главное, изменять мир.

— Как это? — насмешливо осведомился Нурин.

— Ну… благодаря влиянию газеты. Бороться с плохим, поддерживать хорошее.

— Иллюзия Наумова и иже с ним! — фыркнул Нурин.

— Но ведь вы тоже кое-чего добиваетесь! Вы хотите, чтобы Черноморск стал блестящим курортом.

— Чепуха!.. Я не хочу, чтобы он стал, я хочу, чтобы он остался блестящим курортом. Он всегда таким был, он таким будет с легкой примесью курболов, приезжающих по профсоюзным путевкам. Поверьте мне, газета интересна лишь тогда, когда она, не гоняясь за изменениями мира, с перчиком рассказывает об этих изменениях. А так как все в целом изменяется к худшему, то незачем копья ломать. — Он закончил эту пессимистическую тираду жизнерадостным предложением: — Пьете пиво? Ну, хотя бы полкружки! Сядем в трамвай, я доставлю вас в пивнушку, где пойло прямо со льда, а у буфетчицы лицо Фрины, только что посрамившей всю прописную мораль.

Действительно, пиво в маленьком буфете было холодным, а буфетчица, с которой долго шептался Нурин, была хороша.

— Посмотрите, Киреев, как запотела кружка! — восхищался Нурин. — За вашу красоту и за вашу щедрость, прекраснейшая из прекрасных! — поклонился он буфетчице. — А теперь, юноша, доберемся на трамвае до редакции, захватим трудолюбивого Пальмина и отправимся ко мне уничтожать камбалу, приготовленную по-гречески, с маслинами и лимонами. Хочу проверить на вас, так ли это вкусно, как мне кажется. Заодно сыграю вам на фисгармонии «Кирпичики» и похвастаюсь моей несравненной коллекцией украденных карандашей. О ней знают все журналисты России. Ни одного купленного карандаша — решительно все ворованные! Едем, едем, без отказов и церемоний!

В редакции Пальмин, потрясая в воздухе еще сырым оттиском только что сверстанной полосы, шумно ругался по телефону с дежурным выпускающим Гаркушей:

— Где я возьму эти пятнадцать строчек? Скажи, где? Чем заткнуть дыру?.. Что в запасе?.. Никакой мелочи? Ну, дай больше воздуха между заголовками… Уже дал? Не хватило? — Увидев репортеров, Пальмин обрадовался: — Киреев, у тебя опять просчет в новостях городского хозяйства. Надо дослать пятнадцать строчек. Делай быстрее! Дежурный наборщик ждет.

— У меня ничего нет. Я сдал сегодня все, что было в блокноте.

— Хорош блокнот, в котором не найдется пятнадцати строчек на пожарный случай!

— О чем шум, народные витии? — вмешался Нурин. — Сколько строчек, Киреев, вы написали о новых вагонах? Разбавьте их водицей, подбросьте восклицательных знаков и…

— Какие вагоны? — в один голос спросили Пальмин и Степан.