Безнадега

– Прекрати! – заорал Джонни, и тут же радио ответило взрывом статических помех. Он почувствовал, как внутри что-то зашевелилось. Что-то чудовищное. Заскользило. Словно лавина с гор. Почему пришел этот мальчик? Разумеется, потому что его послали. Это не вина Дэвида. И вопрос в том, почему ужасный хозяин Дэвида не оставит их обоих в покое?

– «Рэскелз», – пояснил Дэвид. – Только тогда они еще назывались «Янг рэскелз». Солист – Феликс Кавальер. Отличный певец. Он пел эту песню, когда вы умерли, Джонни, не так ли?

Феликс Кавальер все пел: «Мне плохо… мне совсем плохо», – а перед мысленным взором Джонни проносились различные образы: солдаты вьетнамской армии ростом не больше американских шестиклассников, раздвигающие ягодицы мертвых в поисках спрятанных сокровищ, – отвратительные стервятники отвратительной войны, кантахив кантаках,возвращение к Терри с триппером в паху и обезьянкой на плече; отвешенная ей оплеуха, после того как она пустила какую-то шпильку насчет войны (его войны, сказала она, словно именно он выдумал эту гребаную бойню), такая сильная оплеуха, что кровь потекла у нее и из носа, и из губы (семейная жизнь затянулась еще на год с небольшим, но окончилась она именно тогда, в терминале «Юнайтед эйрлайнз» аэропорта Ла-Гуардиа); Энтрегьян, пинающий его, когда он корчился от боли на асфальте шоссе 50, пинающий не литературного льва, или лауреата Национальной книжной премии, или единственного писателя-мужчину Америки, чьи произведения что-то да значат, а толстобрюхого старикана в сверхдорогой мотоциклетной куртке, такого же смертного, как и все остальные; Энтрегьян, заявляющий, что предполагаемое название еще не написанной книги Джонни бесит его, вызывает у него ярость.

– Я туда не вернусь, – упрямо покачал головой Джонни. – Ни ради тебя, ни ради Стива или твоего отца, ни ради Мэри или всего мира. Не вернусь. – Он поднял молоток и ударил им по прицепу, как бы подтверждая свои слова. – Ты слышишь меня, Дэвид? Ты напрасно теряешь время. Я не вернусь! Не вернусь! Не вернусь! Не вернусь!

– Сначала я не понял, как вы могли там оказаться, – продолжал Дэвид, словно не слыша Джонни. – Это же Страна мертвых, вы сами так назвали ее, Джонни. А вы-то живой. Так я, во всяком случае, думал. Даже после того, как увидел шрам. – Он указал на запястье Джонни. – Вы умерли… Когда? В шестьдесят шестом? Шестьдесят восьмом? Полагаю, это не важно. Когда человек перестает изменяться, перестает чувствовать, он умирает. Потом вы пытались покончить с собой, словно играли в догонялки. Ведь так? – Мальчик сочувственно ему улыбнулся. – Джонни, стараниями Бога восстают из мертвых.

– Господи, не надо мне этого говорить, – прошептал Джонни. – Я не хочу восставать из мертвых. – Но в голосе его звучало сомнение. И доносился он издалека, словно принадлежал не ему, а кому-то еще.

– Поздно. Это уже произошло.

– Катись отсюда, маленький герой, я уезжаю в Остин. Ты меня слышишь? В гребаный Остин!

– Тэкдоберется туда раньше, чем вы. – Дэвид по-прежнему держал в руке бумажник с фотографией Джонни, Дэвида Холберстама и Даффи Пайнетта, стоящих у паршивого бара «Вьетконговский наблюдательный пост». Обычная забегаловка, но лучший музыкальный автомат во всем Вьетнаме. «Вурлитзер». Джонни почувствовал во рту вкус пива «Кайрин», услышал «Рэскелз», барабаны, орган, ощутил влажную жару, ослеп от яркого солнца, до его ноздрей донеслись испарения влажной земли, пахнущей как женская «киска». И песня эта неслась тогда из каждого окна, каждого радиоприемника, каждого проезжающего автомобиля. Песня, ставшая для него Вьетнамом: «Мне плохо… мне совсем плохо… спросите нашего семейного доктора, что со мной…».

– Остин, – выдохнул Джонни. Но чувство раздвоенности оставалось, даже нарастало.

– Если вы сейчас уедете, Тэкбудет поджидать вас во многих местах, – неумолимо гнул свое Дэвид, держа в руках бумажник с ненавистной фотографией. – Не только в Остине. В отелях. В аудиториях. На ленчах, где люди обсуждают книги и все такое. Когда вы будете с женщиной, то на вашу долю придется лишь раздевание, а трахать ее будет Тэк.Но самое страшное, что такая жизнь может затянуться надолго. Вы станете канделаш,сердцем бестелого. Михимсанини.Дырой в глазу.

Джонни попытался выкрикнуть: «Не стану!», но ни звука не сорвалось с его губ. А когда он вновь ударил по прицепу, молоток вывалился из его пальцев. Рука лишилась силы. Ноги заходили ходуном, колени начали подгибаться. Всхлипнув, Джонни упал на них. Чувство раздвоенности достигло пика, и он понял, с негодованием и смирением, что чувство это настоящее, реальное. Он действительно разделил себя надвое. Был Джон Эдуард Маринвилл, который не верил в Бога и не хотел, чтобы Бог верил в него; этот Маринвилл стремился уехать и понимал, что Остин будет лишь первой остановкой на долгом пути. Но был и Джонни, который хотел остаться. Более того, рвался в бой. Который соглашался даже на то, чтобы умереть во имя Бога Дэвида, сжечь себя в этой борьбе, как сгорает мотылек на стекле керосиновой лампы.