Безгрешность

– Так или иначе, – продолжала Катя, – я подумала, может быть, ты хочешь вернуться домой. Ты можешь снова поселиться в своей комнате, там гораздо удобнее, чем в этом… помещении. Думаю, тебя примут обратно в университет, учись и живи с нами, за жилье тебе платить не надо будет. Возвращайся в семью.

– Тебе нравится эта идея?

– Нравится, поверь мне. Ты можешь, если надумаешь, поселиться и на даче, но оттуда далековато ездить. К тому же не исключено, что мы ее продадим.

– Что?

– Невероятно, но перекупщики с Запада уже рыщут по всему городу. Один добрался до Мюггельзее, говорил с нашими соседями, предлагал твердую валюту.

– Вы продаете дачу, – глухо проговорил он.

– Это же не дом, а уродство. Твой отец не согласен, но это у него чистейшая сентиментальность. Перекупщик сказал, что есть план снести все дома по берегу озера, расчистить все бульдозерами и устроить поле для гольфа. Весси[29] не так сентиментальны.

Помимо страха, при мысли о бульдозерах у него возникло и другое чувство: чувство, что Республика его предала. Все, к чему она прикасалась, обращалось в дерьмо. Даже от западных перекупщиков не сумела защититься. Он всегда знал о ее смехотворной беспомощности, но сейчас эта беспомощность уже не казалась забавной.

– О чем думаешь? – с ноткой игривости спросила Катя.

Оставался только один путь. Он перешагнул порог, вошел в комнату и закрыл за собой дверь.

– Хочешь, чтобы я вернулся домой, – сказал он.

– Это так много для меня значит! Настало время тебе вновь расцвести. С твоим умом ты через три года защитишь диссертацию.

– Расцвести было бы неплохо, согласен. Но сначала вы должны кое-что для меня сделать.

Она надула губы.

– Торговаться? Что-то мне не очень это нравится.

– Это не то, что ты подумала. Мне безразлично, как ты поступала. Правда безразлично. Я сейчас имею в виду совсем другое.

От него не укрылось нечто странное, творившееся с ее лицом: трудноуловимая, но какая-то безумная смена выражений, свидетельство внутренней борьбы. Представление о себе как о любящей матери столкнулось с досадой на материнские заботы. Он чуть ли не жалел ее сейчас. Она хотела, чтобы все давалось ей легко, затруднения лишали ее и сил, и терпения.

– Я вернусь домой, – сказал он, – но сначала мне нужно кое-что получить от госбезопасности. Мне нужно все, что у них на меня есть. Все папки. Прямо мне на руки.

Она нахмурилась.

– Что у них на тебя есть?

– Возможно, кое-что плохое. То, что помешает мне “расцвести”. То, что может скомпрометировать тебя.

– Ты что-то натворил? Что ты сделал?

Услышав этот вопрос, он вздохнул с облегчением. Штази явно свернула расследование по собственной инициативе, ни о чем не уведомив его родителей.

– Тебе не надо этого знать, – сказал он. – Твоя задача – добыть для меня папки. Дальше я сам разберусь.

– Сейчас каждый хочет раздобыть свое дело. По всей стране осведомители сидят и мерзко трясутся, и в Штази это знают. Эти папки для Штази – страховые полисы.

– Да, но члены ЦК, думаю, не так напуганы. В эти дни просьба выдать мое дело на руки должна выглядеть почти рутинной.

Испуганным взглядом она шарила по его лицу.

– Что ты сделал?

– Ничего такого, чем бы ты не могла гордиться, если бы знала. Но другие могут отнестись к этому иначе.

– Я могу попросить твоего отца, – сказала она. – Но он от той твоей выходки едва оправился. А теперь что-то новое? Сейчас не лучшее время, чтобы давать ему об этом знать.

– Разве ты не любишь меня, мама?

Этот вопрос не оставлял ей выбора; она согласилась помочь. Перед ее уходом они сочли необходимым обняться, и какое странное это было объятие… не объятие, а вымученная сделка: она, неспособная на искреннюю любовь, притворялась любящей матерью, а он, по-настоящему ее любивший, эксплуатировал ее притворную любовь. Убежище он нашел в том уголке сознания, где была заперта безгрешная любовь к Аннагрет.

Прошла неделя, за ней другая. Наступило и миновало Рождество, а от матери – ничего. Может быть, она уже раздобыла дело и прочитала? Прочитала и думает заново, хочется ли ей вернуть сына в свою жизнь? Однажды она уже решила, что может жить без него.

Наконец, в канун Нового года, он сам ей позвонил.

– Сегодня твой отец работает последний день, – сообщила она ему.

– Да, и это меня немного беспокоит, – сказал он. – Как частное лицо он будет не столь влиятелен.

Она промолчала.

– Мама. У меня есть причина для беспокойства?

– Мне кажется, ты на меня давишь, Андреас. Мне кажется, ты злоупотребляешь моим желанием воссоединить семью.

– Ты его попросила или нет?

– Я ждала подходящего момента. Он ужасно деморализован. Лучше бы ты пришел и попросил его сам.

– Теперь, когда уже поздно?

– Почему ты не говоришь мне, что там может быть, в этих папках? Там ничего особенно страшного нет, я убеждена.

– Невероятно. Ты три недели тянула!

– Будь добр, не кричи на меня. Ты забываешь, кто твои родственники.

– Маркус не имеет отношения к внутренним делам.

– Его имя много значит. Твоя семья – все еще королевский род в этом свинарнике. И твой отец по-прежнему член ЦК.

– Так попроси его, пожалуйста!

– Сначала я хочу знать, что ты пытаешься утаить.