Безгрешность

Ему испытывать бы удовольствие от ходьбы по дороге навстречу Тому Аберанту, от возможности размять мышцы после недели бездействия. Пониже, на лугу у речного переката, где вода обтекала валуны, большой дятел долбил полое дерево. Мимо красной скалы, обрывавшейся отвесной стеной, паря, пролетел орлиный канюк. Теплые воздушные потоки позднего утра тревожили листву придорожного леса, творя такой тонкий, такой непредсказуемо-подвижный узор света и тени, что никакой компьютер на свете не смог бы его смоделировать. Даже локально, даже в самом малом природа превращает информационные технологии в посмешище. Пусть и вооруженный ими, человеческий мозг все равно ничтожен по сравнению со Вселенной. И все же Андреасу испытывать бы удовольствие от того, что солнечным утром в Боливии он идет по дороге, обладая мозгом. Лес неизмеримо сложен, но не знает этого. Материя есть информация, информационный материал, и только в мозгу материя организует себя так, что обретает способность к самопознанию; только в мозгу информация, из которой состоит мир, может оперировать сама с собой. Человеческий мозг – очень-очень особый случай. Андреасу испытывать бы благодарность за то, что он ему дарован, за возможность играть свою маленькую роль в самопознании мира. Но что-то было совсем не так с его отдельно взятым мозгом. Он мог сейчас, казалось, сознавать только одно: пустоту бытия и бессмысленность мироздания.

Неделя прошла с тех пор, как шпионская программа в Денвере перестала функционировать. После того как Пип попросила его деинсталлировать ее, он мог бы поручить Чэню это сделать, и если бы он действовал быстро, он, возможно, избежал бы разоблачения, но последнее сообщение, которое послала ему Пип, вселило в него такую тревогу, что он едва мог дышать, какие уж там разговоры с Чэнем. Я хочу все это вычеркнуть, хочу, чтобы моя жизнь была здесь. Пока он не прочел эти слова, где-то внутри него обрывки любви к ней и надежды еще существовали; но теперь он не испытывал ничего, кроме боли и страха. Увидит ли он ее когда-нибудь снова, что она или кто-либо другой будет о нем думать – все это больше не имело значения. Ничто не имело для него больше значения, ничто и нигде.

Или почти ничто. В Лондоне его мать неплохо перенесла противораковую терапию и довольно быстро поправлялась. Если бы в те дни, что он пролежал в своей комнате, он был способен хоть на что-нибудь, он попросил бы ее опять к нему приехать. Ей всегда все в нем нравилось. Самая дрянная мать на свете, для него она была лучшей матерью на свете. Лежа в постели, он принял бы от нее любовь и заботу на любых условиях. Поистине это выглядело едва ли не сутью его состояния.

Он приближался к бетонному мосту через реку, держась в проложенной Педро автомобильной колее, чтобы не ступать в грязь от ночного дождя, и тут услышал впереди, за поворотом, шум переходящего на пониженную передачу “ленд-крузера”. Хорошего в его состоянии было только то, что приближение машины его тревогу не увеличило. Потому что увеличивать ее было некуда. Максимум, что Том мог сделать, – это убить его.

Мысль, что Том может его убить, была, впрочем, сродни ожиданию дождя в пустыне. Не то чтобы облегчение, но причина для того, чтобы продолжать двигаться вперед. Смерть, как бы она ни наступила, положит конец страху перед ней, не дающему дышать; конкретный способ не так уж важен. Но близость между убийцей и жертвой – разве бывает человеческая близость теснее? В определенном смысле Хорст Кляйнхольц был ему ближе, чем кто бы то ни было с тех пор, как он покинул материнскую утробу. И умереть, зная, что Том тоже способен на убийство, – уйти из мира с ощущением, что все-таки не был в нем так одинок, – это тоже казалось неким проявлением близости.

Пища для размышления. Он пошел чуть быстрее; поднял голову, расправил плечи. Каждый шаг перемещал его и во времени немного вперед. Знание, что оставшиеся шаги сочтены, делало боль этой ходьбы не такой нестерпимой. Когда из-за поворота показался “ленд-крузер”, он улыбнулся старому другу.

– Том, – с теплотой в голосе промолвил он, протягивая руку сквозь пассажирское окно.

При виде руки Том нахмурился – казалось, скорее удивленно, чем сердито. На нем была рубашка защитного цвета – типичный журналист-гринго. Андреас видел его недавние фотографии, но сейчас, при личной встрече, то, как он изменился, пополнел, полысел, говорило о количестве прошедших лет.

– Да ладно тебе. Пожми.

Том пожал, не глядя на него.

– Может быть, выйдешь, пройдемся? А Педро поедет вперед с твоими вещами.

Том вышел из машины и надел солнечные очки.

– Очень рад тебя видеть, – сказал Андреас. – Спасибо, что приехал.

– Я приехал не для того, чтобы сделать тебе приятное.

– Я знаю. Но пройдемся все-таки.

Они пошли, и он решил не тянуть. Облегчение душевной боли было таким освобождающим, что возникло ощущение добавочного времени в футболе: все вперед, в атаку, спасать игру, пан или пропал.

– Мои запоздалые поздравления, – сказал он, – с тем, что у тебя есть дочь.