Безгрешность

Он начал думать, что вот она – та, кого он ждал всю жизнь. Надежда, которую она ему подарила, была слаще надежды, которую ему в прошлом подарила Аннагрет, потому что он уже показал Пип больше из своего подлинного “я”, чем когда-либо показывал Аннагрет, и потому что двадцать пять лет назад, когда он надеялся, что Аннагрет его спасет, он даже не догадывался о существовании Убийцы, в спасении от которого нуждался. Теперь он знал, что стоит на кону. К Тому Аберанту это не имело отношения. На кону была возможность не остаться наедине с Убийцей. Получить наконец то, что он, без шансов на успех, пытался найти в Аннагрет. Соединить жизнь с молодой, умной, сердечной женщиной, у которой есть чувство юмора, которая принимает его таким, каков он есть, и не имеет ничего общего с его матерью. Неужели сейчас, когда ему уже за пятьдесят, появился шанс на постоянное общество той, с кем ему не будет скучно? Все его былые удачи ничто в сравнении с этой: с тем, что он нежданно-негаданно полюбил женщину, которой хотел скверно воспользоваться по нездоровым причинам. Ему мечталось о свадьбе солнечным утром на козьем пастбище.

Но потом судьбоносная лазейка закрылась. Только-только она, показалось ему, начала испытывать ответное чувство, всего через неделю после того, как он увидел ее пламенный взгляд, они оказались в номере отеля “Кортес”, где с самого начала все пошло не так. Он не мог понять, почему ей не хочется тут быть; но ей явно не хотелось. Он пробовал то, пробовал это. Неуклюже, ощупью. Ничего не помогало. Он ей не нравился. Ей не хотелось быть в этом номере. Но чувство у него было такое, что это она не нравится Убийце, что ему не хочется, чтобы она была в этом номере; что Убийца, боясь ее, заставил его совершить ошибку – привезти ее в отель слишком рано, до того, как она успела полюбить его по-настоящему.

Оставшись один, стоя на коленях на полу, он не плакал от безответной любви. Он не плакал вообще. Три месяца любви испарились в один миг. Он пытался выбраться из пропасти, поднимаясь по канату, который она держала, и едва он поднялся так высоко, что видно стало ее лицо, как она с отвращением отпрянула и отпустила канат. Чувство, которое испытываешь к женщине, поступившей так с тобой, любовью назвать трудно.

Он разгромил номер. Минуту за минутой, много минут был и Убийцей, и человеком, разъяренным на Убийцу, лишившего его любви. Он швырял в стену еду, бил посуду, сорвал с кровати одеяло и постельное белье, перевернул матрас, колотил по полу деревянным стулом, пока не сломал ножки. До последней секунды, когда за ней закрылась дверь, он цеплялся за надежду. И только тогда понял, что она не лучше своего отца – слишком безгрешная для таких, как Андреас Вольф. Жалкая сикушка, лицемерная тварь, ханжа, ничтожество. Он громил номер, давая выход ярости, которая пришла на смену обманутой надежде. Надежда, чтоб ее, помешала ему приказать ей отдаться (она бы послушалась! сама так сказала!), а потом было уже поздно. Он рискнул всем и не получил ничего.

Тем, что он, если не считать расквашенных о стену костяшек пальцев, не причинил себе в тот день или ночью физического вреда, он был обязан идее, явившейся, когда утихла ярость. Ему пришло в голову, что он по-прежнему владеет информацией, которой нет больше ни у кого, и что он может, используя свою осведомленность, отомстить Пип и Тому разом. Да, он не отодрал девчонку самолично, но можно перепоручить это Тому. Возможность, конечно, отдаленная, но это не делало ее менее восхитительной. И пусть после этого Том строит перед ним из себя чистенького. И пусть Пип попробует сказать, что не жалеет, что отвергла его.

Облегчением было перестать бороться с Убийцей и поддаться злу его замысла; это возбудило его так, что он отправился на то место в комнате, где стояла голая Пип, и выплеснул в трусы, которые она оставила, то, чего не излил в нее. Потом повторил это еще дважды; это помогло ему скоротать долгую ночь. Рано утром обошел несколько банкоматов и снял со счета Проекта достаточную сумму, чтобы возместить отелю ущерб. Принял душ, побрился и дождался в вестибюле Педро, который повез его в аэропорт. Самолет Кати сел на пятнадцать минут раньше. Она вышла из таможенной зоны в костюме от Шанель или очень похожем, с чемоданом на колесиках из ткани, напоминающей парчу, со старомодной сумкой-портфелем на плече, двигаясь более скованно, чем раньше, и, несомненно, постаревшая, в парике не столь великолепно рыжем, как ее былая шевелюра, но по-прежнему очаровательная, если смотреть издали. Андреас протиснулся к ней через толпу. Обнял ее, а она положила голову ему на грудь. Первым, что он произнес, было:

– Я люблю тебя.

– И всегда любил, – сказала она.