Безгрешность

Знает? Трудно? Ничего она не знает. Никто не знает и не может знать, каково это – быть сыном Кати. Каково это, когда день за днем мать трахается с тобой на психическом уровне, а ты не только слишком мал и слаб, чтобы с этим бороться, но даже сердиться не можешь, потому что, соблазненный ею, сам этого хочешь. Аннагрет хотела этого от отчима неделю или две, месяц самое большее. Андреас хотел этого все детство. И тут еще одна ловушка, потому что, в отличие от Аннагрет, он не был физически поруган, не мог так легко, как она, женщина, претендовать на статус жертвы. Ему надо было жить, допуская возможность, что в Кате нет и никогда не было ничего чудовищного. Ее версия действительности была безупречна, особенно в теперешнем возрасте: грехи молодости либо позабыты, либо сведены на нет каким-нибудь изящным словом, отдающим французским языком, – например, “любовник”. Она всегда настаивала, что проблема в нем, что она была ему хорошей, любящей матерью, а думать иначе – болезненное заблуждение с его стороны. И ведь не кто иной, как он, сидел тут часами, охваченный ревнивой злостью, пока дамы предавались уютной беседе.

– От признания может стать легче, – сказала она. – Иногда мне кажется, ты забыл, что признался отцу. Я не собираюсь признаваться кому попало.

ГОТОВ УБИТЬ ЕЕ ГОЛЫМИ РУКАМИ ПРЯМО СЕЙЧАС.

– Начнешь признаваться… – произнес он сухим, как мел, голосом.

– И что?

– И где кончишь?

– Я предлагаю сказать одному человеку. Твоей матери. Не хочешь? Твой отец проявил сочувствие, и тебе лучше стало. Твоя мать, я уверена, еще больше сочувствия проявит, она ведь сама совершала ошибки, она знает, каково это.

Вдруг температура его ума изменилась скачком, как бывает. В более прохладном состоянии он представил себе, что мать знает об их поступке. Перед Катей у него поистине было меньше причин стыдиться, чем перед кем бы то ни было на свете, Катя была для него воплощением испорченности – и все же он почувствовал, что ему было бы стыдно. Стыдно, что он убийца. Стыдно за все в себе до последней частички, за все вплоть до этой минуты. Задушить, чтобы молчала, свою милую, сладкую дзюдоистку? Да что с ним такое?

Не глядя ей в глаза, он повернулся к ней и зарылся лицом в ее грудь. Перекинул ноги ей на колени, обнял за шею. Похоже было на это дурацкое фото Джона Леннона, обнявшего Йоко, но какая разница. Ему нужны были эти объятия. Она не просто хорошая, а больше, потому что не всегда была хорошая. Знала, каково быть плохой, и выбрала – быть хорошей.

– Прости меня, – прошептала она, гладя его по голове, баюкая. – Я не хотела тебя огорчать.

– Тс-с.

– Тебе нехорошо?

– Тс-с, тише.

– Что с тобой?

– Нельзя ей говорить.

– Можно, я считаю. Нужно.

– Пожалуйста, не надо. Нельзя.

Он заплакал. И в нем снова, почуяв в его слезах, в возврате к детскому состоянию, возможность для себя, зашевелился Убийца. Убийце нравился возврат. Ему нравилось, когда Андреасу четыре, а Аннагрет пятнадцать. Вслепую, с зажмуренными глазами, он стал искать губами ее губ. В первые мгновения ее губы были раздвинуты и доступны, но потом, словно она была потенциальной добычей, не видящей, но чующей Убийцу, она отвернула лицо.

– Надо договорить, – сказала она.

Говорить, говорить, говорить. Слова, слова, слова. Он ненавидел ее. Нуждался в ней, ненавидел ее, нуждался, ненавидел. Не открывая глаз, он опять попытался поцеловать ее.

– Я серьезно, – сказала она, силясь встать. – Убери, пожалуйста, ноги.

Он убрал ноги с ее колен и открыл глаза.

– Сходи к священнику, – предложил он.

– Что?

– Если уж ты хочешь исповедаться. Найди католическую церковь, зайди в будку, скажи, что тебе нужно сказать. И легче станет.

– Я не католичка.

– Я не могу тебе запретить с ней видеться, но мне это не нравится.

– Она боготворит тебя! Ты для нее чуть ли не Иисус.

– Она боготворит то, что видит в зеркале. Мы для нее просто полезные объекты. Чем больше ты ей расскажешь, тем легче ей будет нас использовать.

– Прости, но я думаю, ты совершенно неправ.

– Отлично. Пусть я неправ. Но если ты ей расскажешь, я не смогу с тобой дальше жить.

Кровь бросилась ей в лицо.

– Тогда, может быть, нам не надо жить вместе?

– Может, и не надо. Может, тебе с ней лучше жить.

– Я пытаюсь поддерживать близкие отношения с твоей матерью, потому что ты этого не можешь. Я тебе оказываю большую услугу, а ты ревнуешь!

– Я не ревную.

– По-моему, ревнуешь.

– Ничего подобного.

Все, что говорила она, было справедливо, все, что он, – лживо до единого слова. И при этом он был хорошо оплачиваемым консультантом по вопросам исторической правды и национального примирения, и куда бы он ни поехал, люди были чрезвычайно ему рады. Его расхваливали за честность и открытость, над его непочтительными шутками дружно смеялись, на фотоснимках он всегда смотрелся выигрышно. И тут тоже ловушка. Всюду ловушка.