Безгрешность

– П. да. – Она прижала руки к губам. – Нет, это жуткое слово даже для нее. Зря я его сказала.

– Мне очень стыдно из-за этого письма, – сказал я. – Она всерьез больна.

– Надеюсь, ты понимаешь, что я не хочу ее больше видеть. Я не намерена покупать ей рождественские подарочки. Она не приедет к нам на свадьбу. Если у нас будут дети, она их не увидит. Ты понимаешь это, надеюсь?

– Да, да, – ответил я с облегчением, что Анабел не обратила свой гнев на меня.

Она опустилась на колени и взяла меня за руки.

– Люди остро на меня реагируют, – сказала она, смягчившись. – Мне больно от этого, но я привыкла. Чего я не могу в ее письме вынести – это того, что она говорит о тебе. Она не уважает твой вкус, твои суждения, чувства. Ей кажется, она до сих пор тобой владеет и может тебе указывать. Вот это меня злит очень сильно. Она не желает понимать, кто ты есть.

– Я правда думаю, что она в мрачном настроении из-за болезни.

– Ее настроения – причина болезни. Ты сам это сказал.

– В Денвере она была с тобой вежлива. Я думаю, это стероиды…

– Я не говорю, что тебе нельзя с ней видеться. Ты любящий сын. Но я – больше не могу. Никогда вообще. Ты понимаешь это, надеюсь?

Я кивнул.

– Мы наполовину осиротели в один день, – сказала она. – А теперь вместе будем круглыми сиротами. Составишь мне компанию?

На следующий день я в официальных выражениях письменно уведомил мать, что приглашение на свадьбу, которое я ей послал, отменяется.

Мы поженились в День святого Валентина, взяв в свидетельницы двух сотрудниц мэрии. Поужинали дома: спагетти со шпинатом, чесноком и оливковым маслом, что символизировало скромность избранной нами жизни, но Анабел однажды заметила, что ей понравилось мамино шампанское, и я купил бутылку, чтобы чуточку пороскошествовать по особому случаю. После ужина она преподнесла мне подарок: новую портативную пишущую машинку “Оливетти”. Я мигом увидел символику более тревожного свойства: оба наши подарка связаны с моей работой, а не с ее. Впрочем, я сделал в повести неожиданный ход: девушка из Йены происходила из самой богатой семьи города, а ее отец был негодяй – и я верил, что Анабел сумеет увидеть здесь любовное приношение с моей стороны. Так что я отважно протянул ей пакет из плотной бумаги с приклеенным белым бантиком.

Озадаченно нахмурив лоб, она развернула его.

– Что это?

– Первая половина повести. Я хотел сделать тебе сюрприз.

Она вынула рукопись, прочла часть первой страницы, а потом просто смотрела на нее, не читая; и я понял, что совершил ужасную ошибку.

– Ты пишешь повесть, – сказала она глухим голосом.

– Я хочу быть с тобой во всем, – объяснил я. – Я раздумал быть журналистом. Я хочу быть с тобой. Партнерство…

Я потянулся к ее руке, но она отдернула руку.

– Мне надо сейчас побыть одной, – сказала она.

– Эта вещь будет моим даром тебе. Нам двоим.

Она встала и двинулась в спальню.

– Мне – надо – побыть одной. Ты понял меня?

Я услышал, как за ней закрылась дверь спальни. Наш брак, которому было четыре часа, не мог начаться хуже, и я чувствовал себя кругом виноватым. Я ненавидел злосчастную повесть за то, что она так на нее подействовала. Однако в те полтора месяца, что я над ней работал, отказавшись от ее плана для меня, от “Неупрощенца”, мне было хорошо, я уже не был так подавлен. Я час просидел за кухонным столом в холодном, сгущающемся тумане тоски, надеясь, что Анабел все-таки выйдет. Она не вышла. Вместо этого до меня стали доноситься резкие вздохи – звуки безуспешно подавляемого плача. Полный жалости к ней, я открыл дверь спальни и увидел, что там темно. Она лежала съежившись на голом полу у окна.

– Что я такого сделал?! – крикнул я.

Ответ приходил медленно, частями, которые перемежались с моими извинениями и ее слезами. Я ей лгал. Скрывал, чем занимаюсь. Оба наши свадебных подарка связаны со мной. Я нарушил свои обещания. Я обещал, что она будет художником, а я критиком. Я обещал не красть ее историю, но по одному абзацу она уже поняла, что я это сделал. Я обещал, что между нами не будет соперничества, и принялся соперничать. Я обманул ее и погубил день нашего бракосочетания…

Каждый упрек обжигал мне мозг точно кислотой. Мне приходилось слышать, что нет пытки хуже душевной, и теперь я в этом убедился. Худшие из наших добрачных сцен не шли с этой ни в какое сравнение: они происходили между нормальным в основе мной и неуравновешенной Анабел. А сейчас я переживал ее внутреннюю боль как свою. Рай слияния двух душ оказался адом. Стиснув голову, я выбежал из спальни, бросился на кухонный пол и пролежал там под столом не один час, испытывая единую муку с Анабел, лежавшей в спальне. И стучала в голову мысль: это наша брачная ночь, это наша брачная ночь.

Было, должно быть, около двух ночи, когда я преисполнился такой ненависти к своей повести, что встал и начал жечь ее, страницу за страницей, на кухонной плите. В какой-то момент Анабел, почуяв дым, нетвердой походкой пришла и, очень бледная, молча смотрела на меня, пока не сгорела последняя страница и я не расплакался.