Без выбора

Падение Щелокова, несомненно, "содрогнуло" и без того вечно дрожащую "русскую партию", но в самом факте существования определенно мнимой "партии русистов", на которую столь агрессивно настроился Ю.Андропов, следует видеть и нечто, имеющее свою непреходящую ценность, - любовь к России во всех ее ипостасях, в том числе и в советской, ибо, как бы ни перемолотила коммунистическая идея русский этнос, остался и генотип, и стереотип поведения, хранилась, не убывая, вера, в худшем случае - надежда на национальное возрождение... Наконец, сохранился русский язык, по крайней мере его основная база, на основе которой возможно было литературно-художественное творчество, в русском исполнении непременно ориентированное на светлое и доброе, и как его ни упаковывай в соцреалистические одежки - швы трещат, и вечное русское вот оно!.. Такая литература была, и высшими своими образцами она вписалась в контекст мировой русской литературы, как бы ни оценивать степень ее подлинного реализма, то есть меру соответствия правды факта и образа...

Парадоксально, но в социальном плане абсолютно беспомощная, робкая без меры, а иногда и до неприличия, чаще всего охотно опекаемая "органами", так называемая интеллигентская "русская партия" сумела найти ответ на пресловутый русский вопрос: "Что делать?" Быть! Просто быть - и все!

Для предотвращения национальной катастрофы этого оказалось недостаточно. В том - поражение. Поражение социальное, гражданское. Но и победа - в нравственном противостоянии распаду. Противостояние кривобокое, кривошеее - ни веры православной, ни идеи более-менее вразумительной. Одно только, инстинктом диктуемое, чувство некой русской правды, отличной от прочих, что должно быть сохранено в душах для необходимого, сначала хотя бы душевного возрождения. А там, глядишь, дорастем и до духовного...

В этом смысле квартира Глазунова была микроплощадкой русского бытия. Просматриваемая и прослушиваемая, для андроповских борцов с "русизмом" она служила полигончиком проверки "русизма" на вредность, на опасность - как ее, эту опасность, привыкли понимать органы за десятилетия непрерывной войны с собственным народом, то и дело порывающимся выпихнуться за социалистические стойла то внаглую напролом, то втихую - бочком...

Сам Глазунов, по признанию одного бывшего "сотрудника", в их "сотруднической" среде почитался личностью капризной, но вполне ручной, управляемой и... понятной! Сотрудник, о чьем признании речь, был низовиком. Из "наружки" ушедший в Пятое управление, он и там был на побегушках, и с его мнением можно было бы и не считаться. Но относительно "понятности" Глазунова - это ж не сам он додумался. И это не его заблуждение...

Дело в том, что квартира Глазунова - площадка - была еще и крохотным полем, где, как уже сказал, вроде бы и под контролем, но прорастало то самое "русистское", что так основательно тревожило руководителя КГБ. За два с лишним года моего обитания у Глазунова я был свидетелем нескольких подлинных обращений людей, пришедших к Глазунову Бог знает кем, а ушедших, иногда даже порвав отношения с И.С., прочно "обращенными". Кое-кто из таковых сегодня в лидерах патриотического направления. Ни от кого из них ни разу не слышал и слова о роли Глазунова в их "образовании".

Одно такое слово, однако ж, и сказано было и прописано.

"de mortuis aut bene aut nihil". Таково правило. Постараюсь его не нарушить так называемыми объективными суждениями. Но от субъективных - куда денешься.

В шестьдесят шестом году Комитет государственной безопасности в целях изучения общественного мнения выпустил спецтиражом исключительно для своих сотрудников "Письма из Русского музея" В.Солоухина. По каким-то причинам нам, некоторым подследственным по делу Социал-христианского союза, дали на прочтение в камеры эту книгу. Причину я предположил позже. Ее мне приоткрыла одна фраза в тексте книги. Речь шла об иконе, древней, ценной, намоленной и какого-то редкого письма. После восторгов и оценок произведения древнего иконописца следовала та самая фраза, каковая сперва потрясла меня своей, как бы это сказать, несуразностью, что ли, а затем и приоткрыла смысл "доброты следователя", с многозначением во взгляде вручившего мне книгу. Вот фраза: "Такая икона может оказать честь любому современному интерьеру".

В те времена весьма немного зная о писателе Солоухине, я для себя отметил со свойственной молодости резкостью, что сей мужик писать научился раньше, чем "по-русски плакать".

Итак, икона, церковь, религия - при должном понимании недурная и практически безвредная игра интеллектуала. Надо только согласиться с правилами игры, и тогда все будет смотреться бескриминально. Отдавая должное В.Солоухину как мастеру слова, с тех пор и до конца его дней ни его православность, ни его монархизм я всерьез не принимал, в чем, очень возможно, ошибался, ибо духу человеческому свойственно совершенствоваться...