Без выбора

Охраны в те времена не было, но было другое: строжайшая фильтрация общения. Нина Глазунова рассказывала, что Михалков не раз отчитывал ее супруга за нечистоплотность контактов. И всякий раз, как намечалось посещение Михалковым квартиры Глазунова, специально оговаривался возможный состав при этом присутствующих. Однако лишь "расфасовкой" по комнатам и мастерской порою удавалось избежать нежелательных контактов пришедших по договоренности и "нагло припершихся" без звонка.

Можно только предположить, сколь привередлив был регламент человека, стоящего на самой верхней ступени советско-интеллигентской лестницы.

И надо было видеть выражение лица автора "Дяди Степы", когда, открывая дверь в комнату, где никого не должно быть, он вдруг увидел меня, небрежно развалившегося на полудиванчике не то ХVIII века, а не то и ХVII, с журналом "Континент" в руках.

"Здоровканье" произошло и комично, и нелепо. На мое "добрый день" ответил каким-то слишком поспешным двойным кивком, среди обилия стульев, кресел, диванов он словно растерялся в выборе, но в действительности отыскивал место, каковое бы подчеркнуло принципиальность сепаратности его пребывания в едином замкнутом пространстве с человеком, ему не представленным и, следовательно, заведомо чужим. Я никак не выразил узнавания столь известной личности и продолжал листать "Континент", даже не глядя в сторону Михалкова.

Так вот мы и сидели друг против друга: автор гимна Советского Союза и совсем недавний зэк, шесть лет подряд ежеутренне вскакивающий с тюремной койки под звуки этого самого гимна. Но не было в моей душе ни крохи отрицательных эмоций по отношению к человеку напротив, потому что напротив меня был не человек, но эпоха, именно в нем или им олицетворенная. Откровенно злых или подлых деяний я за ним не знал. Скорее напротив. Еще в середине 50-х, отслеживая по газетам судьбу писателя Дудинцева и его романа "Не хлебом единым", запомнил именно михалковские слова (это в период, когда Дудинцева, "не разобравшись", и хвалили, и захваливали). "Правда, единственно нужная народу". Так было сказано Михалковым в "Литературке". И потом, когда объявили Дудинцева "злодеем" и "вражиной", последние добрые слова в адрес уже всеми проклятого тоже было произнесены все тем же Михалковым: "Жаль, что такой талантливый писатель и не с нами..."

Так что отрицательных эмоций не было. Любопытства особого - тоже.

Сосуществование в молчании затягивалось, но распахнулась дверь и буквально ворвался в комнату всегда и везде опаздывающий Илья Глазунов. Почти сердечные объятия и тысячи извинений, и с явно обиженной физиономией Михалков тут же был уведен в кабинет, где он и должен был ожидать Глазунова... Чуть позже я узнал, что Нина нашу встречу организовала-подстроила специально. Она, бедная, незадолго до того прочитала мою "Третью правду" и уверовала, что я настоящий писатель, что за мной будущее, - вот и решила для собственного интереса свести прошлое с будущим. Мои способности она явно преувеличивала, но такова уж была натура этой удивительной женщины. Если она к кому-то располагалась душой, то не было предела ее доброте.

Однажды она тщетно пыталась заинтересовать мною Солоухина, и потом злилась и на себя и на Солоухина, который только отмахнулся от ее рекомендаций: "Талантливый - сам прорвется. В литературу сбоку приходят одни проходимцы". Я и сам думаю, что он во многом был прав.

Вторая встреча с Сергеем Михалковым случилась уже при совсем других обстоятельствах. Был короткий период моей "конъюнктуры", я "ходил" в известных и популярных - то есть в начале 90-х. В тесной комнатке Инколлегии Союза писателей меня представили Михалкову, он сказал: "А как же, конечно, слышал... С большим уважением..." В нашем рукопожатии все было искренно.

В третий раз произошло сущее недоразумение. Год прошел или два? Выходя из дверей зала Союза писателей, я столкнулся с Михалковым в двери и, торопясь, не заметил... Точнее, заметил боковым зрением протянувшуюся ко мне руку, но, повторяю, торопясь, проскочил мимо и лишь на первых ступенях лестницы спохватился и понял, что если кто-то еще видел эту сцену, то он был свидетелем демонстративного "неподатия руки" советскому классику... Никаких сентиментальных чувств к автору Гимна и "Дяди Степы" я, разумеется, не испытывал. Но и обижать его...

Я поспешно вернулся, отыскал в толпе выходящих из зала писателей отыскать нетрудно, дылда - и сказал, протягивая руку, что не предполагал, что он запомнил меня, что рад видеть его в добром здравии, чего и далее желаю...

Не менее трех минут - пока спохватился, пока разыскал... И только теперь видел, как сходит медленно, сперва с левой стороны и со лба, потом с правой - бледность, ей-богу - смертельная бледность с лица человека смертельно оскорбленного. Но кроме бледности, ни единой черточки лица измененной, будто вечная маска на лице. Что-то напоминающее улыбку было мне подарено с последним пожатием рук.