Без всяких полномочий

— Что такое наездник? Самая трудная профессия в цирке. Ты готовишь лошадь, готовишь месяц, два, три, четыре, сколько можешь. Но даже сам Магомет не в силах сделать так, — чтобы наездник в работе с лошадью достиг абсолютной точности. Что главное на манеже? Ритм. А лошадь по неизвестной причине неожиданно меняет ритм. Почему меняет? Аллах его знает! Зритель не замечает этого, зато я замечаю, потому что я стою на спине лошади. Замечаю, как лечу вниз, если, конечно, не успеваю сам сменить ритм. Что нужно для наездника? Мой отец Алибек-хан отвечает: «Сработанность с лошадью, устойчивость, умение в одну секунду изменить ритм. Но лучше родиться наездником». Понятно я говорю?

— Понятно, — сказал я.

— Ахмет, на сегодня хватит, — сказала Нина. Она кончила кормить Бармалея и скребла его железной щеткой.

— Почему хватит? — спросил Ахмет.

— Хватит, хватит, — сказала Нина.

— Еще один абзац, и все, честное слово, — взмолился Ахмет.

— Ты что, всю лекцию отца выучил наизусть? — сказала Нина.

— О тебе хочу сказать, да! Отец о тебе не писал.

— Ну, говори, говори. Любопытно послушать.

— Курс, знаешь, что такое, товарищ журналист?

— Какой курс?

— Не знаешь. Такой трюк, когда наездник сильно разбегается и прыгает ногами на спину лошади.

— Понятно.

— Вот эта девушка делает курс лучше всех в мире, честное слово! Какой у нее прыжок! Мужчины завидуют. Честное слово. Сначала в партере рондад-сальто-мортале…

— А это что такое?

— Боковой прыжок с приходом сперва на руки, потом на ноги, а затем переворот в воздухе.

— С ума можно сойти!

— Честное слово, можно! Потом разбег и прыжок на спину бегущей лошади, потом прыжок на манеж и снова прыжок на лошадь. Честное слово, не прыжки, а порхание бабочки!

— Ты меня захвалил, Ахмет, — сказала Нина. — Но все равно приятно.

— Вот в такой момент лошадь сбивается с ритма? — спросил я.

— Почему в такой? В любой, — сказал Ахмет. — Хочешь посмотреть, как мы с братьями и отцом работаем?

— Спасибо, но сегодня у меня полно дел.

— Приходи в любой момент. Скажи, что ты к Ахмету. Тебя пропустят.

Он протянул руку. Я пожал ее, и мы расстались.

— Вот видишь, какие у нас люди, — сказала Нина, вешая на столб щетку. — Попрощайся с Бармалеем.

Я похлопал Бармалея по шее, и он уткнулся шершавыми губами мне в лицо. Я отпрянул.

— Он же целует тебя! — воскликнула Нина.

— Я предпочитаю более нежные поцелуи, — сказал я.

— Ты не любишь животных. — Нина стала прощаться с Бармалеем.

Мы вышли из цирка.

— Ну как? — поинтересовалась Нина.

— Тебе не тяжело спускаться по лестнице?

— Нет. Каковы твои впечатления?

— Мои впечатления сводятся к одному — ты самоубийца.

Некоторое время мы спускались молча.

— Ты собираешься снова влезать на лошадь? — спросил я.

— Нет, — ответила Нина.

— Это твердое решение?

— Да.

Я проводил Нину и отправился к Ахвледиани.

Он открыл мне сам.

— Добрый вечер, — сказал я.

Он стоял в полосатой пижаме и рукой придерживал дверь. Его взяла оторопь. Я заметил, что свободная рука Ахвледиани задрожала, поползла к карману и укрылась в нем. Он молчал, и я сказал:

— Вы не хотите меня впустить?

— Заходите, — вымолвил он.

— Где мы можем поговорить? — сказал я, когда он закрыл дверь.

— О чем? — спросил он.

— Есть о чем, — ответил я, оглядывая прихожую. На круглой вешалке черный пиджак с орденскими планками, рядом — серая в дырочках шляпа. На полу тощий коврик. Ни тумбочки, ни зеркала, ни украшений.

— Пожалуйте в комнату, — сказал он.

Полупустая горка, буфет, круглый стол в середине — все из дуба — и неожиданно старые, под стать вешалке, венские стулья. Интересно, куда он девает деньги, подумал я.

Ахвледиани оставил дверь открытой. Видимо, он был дома один. Мы уселись за стол друг против друга.

— Слушаю вас, — сказал Ахвледиани.

— Луарсаб Давидович, мы не могли бы немного поговорить о прошлом?

— Что вас интересует?

— Ну, например, за что вы получили первый орден?

— За Курскую дугу.

— Вы ушли на фронт по призыву?

— Добровольцем.

— Вы тогда учились, или уже работали?

— Мне тогда было двадцать девять лет. Работал и учился на третьем курсе политехнического.

— В каких частях вы воевали?

— В саперных. В газетах уже писали обо всем этом. Ничего нового добавить не могу.

— Да, конечно. Недавно мы праздновали День Победы. Что вы испытываете, вспоминая фронтовую жизнь, войну, своих товарищей?

— Благодарность. Бесконечную благодарность к тем, кто не вернулся.

— Почему благодарность?

— Потому что они сложили головы ради меня, живого. Там, на фронте, каждый умирал за другого. Тысячи человек ради жизни одного. На той же Курской дуге перед нами, саперами, поставили задачу — сделать проход в заграждении противника. Как сапер может сделать проход? Доползти до заграждения и ножницами перерезать колючую проволоку. А немец под прицелом держит все заграждение. Шестьдесят шесть саперов уже сложили головы. Я был шестьдесят седьмым, получившим приказ. Прикрываясь телами погибших товарищей, я выполнил приказ. Меня только ранило. Я мог быть не шестьдесят седьмым, а шестьдесят первым, вторым, шестым…

Я обрадовался, что удалось разговорить его, и ничего не записывал, опасаясь напугать Ахвледиани.