Без всяких полномочий

Внезапно меня озарило. Я понял, почему Ахвледиани предал Карло. Ахвледиани когда-то оступился. Но что произошло? Я не знал этого. Знал Вашакидзе. Несомненно знал, раз они рука об руку работали семнадцать лет. Да, сначала Ахвледиани предал себя, потом — Карло. Возможно, он хотел выбраться из топи, но страх перед гласностью, позором мешал ему. Его засасывало. И вдруг появился Карло — луч света, последняя надежда, соломинка. Он ухватился за Карло, как в свое время за Вашакидзе. Он всегда шел за лидером. Он уже лелеял мечту о новой жизни, где больше не будет сделок с совестью, мучительных раздумий о позоре своего существования, а будут светлые и чистые дни, когда эту мечту заслонил собой Вашакидзе. Нельзя перечеркнуть прошлое. На плечах прошлого держится настоящее и произрастает будущее.

Карло… Наивный человек. Он полагал, что перехитрил всех. Неужели это свойство молодости — идти напролом? Если бы он был осмотрительнее, то не попал бы в расставленные сети. Не отлучался Карло с фабрики без ведома руководства. И вовсе не так все произошло, как рассказывал Вашакидзе и как было зафиксировано в милицейских протоколах. Произошло скорее всего так.

Карло готовился к учету на складе. К нему постучался Шота. Накануне они повздорили. Карло догадывался, кто такой Шота, знал, почему тот появляется на фабрике. Он не терпел его. Надо полагать, Шота пришел извиниться и выпить по стакану вина за примирение. Иначе не объяснить, почему Карло пригласил его к себе домой. Карло, конечно, надеялся усыпить бдительность Шота и выудить из него то, что так долго не давало ему покоя. Б дом ведь приглашают друзей, не врагов. И конечно, Карло не учел, что отсутствие свидетелей на руку Шота.

Они сидели дома у Карло и пили вино, а в это время со склада выносили сорокаметровые рулоны «Ариадны» и торопливо забрасывали в кузов того самого грузовика, который потом, забрав с другого склада фабрики большую партию готовой продукции для прикрытия в прямом смысле слова, беспрепятственно выехал через ворота. Вахтер хорошо знал и машину, и водителя. Не стал он дотошно осматривать вывозимую продукцию. Он лишь заглянул в кузов. На этом и строился расчет. Ведь в середине месяца, да еще в начале квартала, а тем более года, с фабрики не вывозят полными кузовами продукцию. Пятнадцать минут спустя в заброшенном гараже «Ариадну» перегрузили в другую машину.

Я понимал, что Карло Торадзе невиновен. Но это следовало доказать. Как теорему — через любые три точки, не лежащие на одной прямой, можно провести одну, только одну окружность.

Еще следовало найти центр этой окружности. Вашакидзе, Ахвледиани, Коберидзе для меня слились в одно целое — третью точку. Был кто-то стоящий над ними, над фабриками, базами и магазинами, кто-то, чье существование отрицал Ило, но кто существовал. Не бывает круга без центра. И так уж устроен мир, что даже стадо имеет вожака.

Слишком от всего этого смердило. Я выбросил окурки и спустился вниз к Ираклию.

Я молча сидел и смотрел, как он работает, и на душе постепенно становилось светлее.

Низкий стол, на котором лежал латунный лист с контуром автопортрета, стоял на сложенном вчетверо старом ватном одеяле, чтобы заглушить шум от ударов молотка по металлу. Над столом низко висела голая электрическая лампа.

Потом я стал рассматривать яркие пятна картин между чеканками на стенах. Ираклий пытался цветом добиться впечатления, и по крайней мере в одной картине это удалось ему. Она изображала пустыню — слепяще желтые полосы и больше ничего.

— Ты пишешь для разрядки?

— Нет. Хочу научиться передавать свои чувства, мысли в цвете. Когда добьюсь этого, перейду на цветную чеканку. Принцип несложный. Разные протравители — и все дела. Надо только здорово владеть цветом. Пока у меня мало что получается.

— Ну почему? «Пустыня», например, мне очень нравится.

— Значит, кое-что удалось, раз вы поняли, что это пустыня. — Он снял со стены картину. — Повесьте у себя. В ваш склеп солнце не заглядывает.

— Спасибо, Ираклий. Когда разбогатею, стану самым крупным покупателем твоих работ.

— Я смотрю, вы тоже живете надеждами.

— Надежда — великий двигатель жизни.

— Это верно. Но порой так и хочется послать все к черту.

— У каждого художника бывает такое настроение. На то он и художник, творец. Я много думал о том, что отличает художника от обычных смертных. Знаешь, в технике есть такой прием — энергонасыщенность. Так вот художник отличается чрезвычайной энергонасыщенностью, точнее, эмоциональной насыщенностью. А чем больше человек эмоционален, тем тоньше у него кожа, тем больнее он чувствует боль. Ведь говорят о людях, лишенных эмоций, — толстокожий.

— Вы правильно сказали, что у художника кожа тонкая. Если она порвется, что тогда? Знаете, в армии было все ясно. Направо, налево, кругом, марш — и все дела. Теперь мне ничего не ясно, хотя я стал старше. Может, прав дядя Бидзина и мне следовало устроиться в таксомоторный парк?..

— Нет, Ираклий. Нет. Человек должен заниматься тем, что ему по душе. Иначе грош ему цена.

— Согласен. Но они уже считают меня сумасшедшим!

— Кто «они»?