Без права быть собой

Мне совсем не хотелось воевать против британцев — наших союзников во Второй мировой. Каждый сбитый мною самолёт добавлял зависти ко мне окружающих, но всё сильнее заполнял ледяной тьмой душу.

Правда, как и остальные пилоты Люфтваффе, я соблюдал кодекс чести «королей неба» — не добивал лётчика, который выпрыгивал с парашютом из сбитого самолёта. Кроме того, у британцев прекрасно работала спасательная служба. Через пару часов пилот уже оказывался по ту сторону Ла-Манша, в Англии, и даже мог тут же сесть в кокпит другого самолёта, чтобы вновь атаковать нас.

Люфтваффе готовилось к «Дню орла» и слушая перед строем приказы Геринга, я со злорадством думал, что в моих силах помочь Тысячелетнему Рейху разбить англичан в пух и прах. Немцы долго не понимали, что у британцев есть сеть радиолокационных станций, размещённых на побережье, также плохо знали, где аэродромы с истребителями, где с бомбардировщиками. И главное, о чем в командовании Люфтваффе даже не догадывались — лучший британский истребитель «Спитфайер» собирали на одном-единственном заводе, в Саутгемптоне! Разнести его к чертям собачьим и готово! Я даже помнил координаты станций, заводов: в училище писал реферат о «Битве за Британию». Но никакой информации передавать Герингу я не собирался.

Всё, что я старался делать — аккуратно выполнять приказы командования. Вылетал на разведку, «свободную охоту» или на прикрытие бомбардировщиков.

Но вчерашний бой оставил такой тяжёлый осадок в душе, что кусок не лез в горло.

Вместе с Гансом мы возвращались из Лондона, когда я заметил эскадрилью из дюжины «Харрикейнов», которые шли клином. «Идиотенрайхен» — ряды идиотов, как мы называли это построение. Крикнул в шлемофон Гансу: «прикрой, атакую», ворвался в ряды британцев, пронёсся стрелой и с расстояния тарана открыл огонь по самолёту с командиром эскадрильи. В последний момент, уже увидев широко раскрытые глаза англичанина, взял ручку управления на себя и буквально «перепрыгнул» через самолёт. Ушёл вправо. Подбитый «Харрикейн» рухнул в штопор. На фоне сереющего неба белым пятном прорисовался купол парашюта, а британцы заметались, как бараны, потерявшие пастуха, став лёгкой добычей для нас с Гансом.

Один из «Харрикейнов», который мы уделали в хлам, не рухнул вниз, как остальные, а почему-то стал планировать по плавной глиссаде к земле. Я нагнал его и понял, в чем дело. В разбитой кабине сидел мёртвый пилот, совсем пацан, тощий, нескладный — он не успел выпрыгнуть. У меня ком застрял в горле.

А поначалу в теле немецкого лётчика я ощущал себя, как на авиатренажёре. Вроде бы всё абсолютно реалистично, но вот закончится очередной тренировочный полёт, сниму шлем виртуальной реальности, и окажусь в привычной обстановке — в нашем гулком зале со стенами, выкрашенными грязно-голубой краской, сильной выцветшей от времени. Выйду на свежий воздух, а там на бетонных плитах выстроились гордо в ряд серо-голубые МиГи.

Порой я сажал истребитель, открывал фонарь кабины и первые пару секунд видел ангары нашей базы, высокую башню с антенной, диспетчерскую вышку, словно акварельными мазками прорисованный на горизонте лес. И казалось подбежит ко мне старший техник Борисенко, подставит лестницу, спросит как дела. И на душе становилось так тепло, уютно — кошмар закончился.

Но нет, пелена спадала с глаз и вновь я обнаруживал с горечью лишь «мессеры», закрытые маскировочной сеткой. И хотелось выть от тоски, или спрыгнуть со скалы залива Мон-Сен-Мишель и утопиться.

Иногда мелькала мысль, а не сдаться ли мне британцам? Перегнать туда свой мессер последней модификации. Но нет, это было бы нечестно в первую очередь по отношению к человеку, в чьём теле находилось моё сознание. Я не имел морального права вот так спускать в унитаз всё то, чего добился Генрих, предавать память о нём.

Постепенно я стал привыкать к моему новому состоянию, подчиняться немецкому «die Ordnung», который надо сказать сильно отличался от нашего. Чего только стоила процедура настройки всех наручных часов, которых после задания нужно было сдавать, чтобы специально подготовленные техники проверяли их ход до секунды?

Кроме уникальной мышечной памяти Генриха по виртуозному пилотированию «мессершмиттом», в наследство мне достались его привычки, например, обливаться по утрам ледяной водой — я ненавидел это делать, но почему-то не мог теперь обходиться. В отличие от меня немецкий ас оказался абсолютным трезвенником, не прикасался к алкоголю. Пришлось отказаться от порции шнапса. Впрочем тело-то теперь принадлежало мне, и относиться к нему стоило бережно и аккуратно.