«Без меня баталии не давать»

Мазепа изъяснялся по-латыни, и, хотя Карл был не очень силён в этом языке, он почти всё понял из написанного. Прочитав, звонко шлёпнул по бумаге ладонью, взглянул на адъютантов, сгоравших от любопытства.

   — Всё, господа. Царю можно петь заупокойную. Как только мы вступим в Россию, гетман Мазепа приведёт под нашу руку двадцать пять тысяч преданных ему казаков.

Новость была столь радостной и ошеломляющей, что Хорд и Канифер схватили друг друга за руки и долго трясли и пожимали, искренне поздравляя и себя, и короля, и всю шведскую нацию с прекрасным началом похода.

   — Но всё же мы начнём с севера, — сказал Карл. — Канифер, заготовьте приказ генералу Любекеру атаковать Петербург с суши, а адмиралу Анкерштерну — с моря. Пусть царь растягивает армию. А уж мы ударим вслед за ними и пойдём прямо... — Карл вдруг умолк.

   — На Москву, ваше величество. Да? — трепеща от восторга, подсказал Канифер.

   — Штаб ещё не решил, — усмехнулся Карл и, увидев недоумённое лицо адъютанта: «Какой ещё штаб?» — постучал указательным пальцем себя по лбу. — Мой штаб, генерал. Королевский.

3 Доносители на дыбе

Граф Головкин не спеша спускался по осклизлой от сырости лестнице, ведшей вниз в пыточную. Он старался не касаться стен, дабы не выпачкать новый кафтан рытого бархата[90]. Солдат, провожавший его, шёл впереди со свечой и предупреждал:

— Здесь в ступеньке выбоина, ваше сиятельство. Осторожней.

Наконец ступеньки кончились, они свернули влево, прошли тёмным длинным коридором, и солдат, остановившись, открыл в стене скрипучую дубовую дверь.

   — Сюда, ваше сиятельство. Порожек высокий, не споткнитесь за-ради Бога.

Головкин вошёл в пыточную — тёмное прокопчённое подземелье без единого окна и отдушины. Лишь на столе, стоявшем недалеко от входной двери, тихо мерцали огоньки трёх свечей да в дальней от стола стороне розовели в очаге угли, на которых калили пытчики страшный свой инструмент. Где-то там, у очага, угадывалась серая фигура кнутобойца. Остальные не виделись графу, пропадали в сизоватой мгле, хотя он знал — пытчиков тут несколько.

Подьячий, сидевший за столом, увидев начальство, вскочил со стула. Головкин подошёл к столу, на котором лежали листы опросного протокола, и, потянув к себе ближний, спросил:

   — Ну что, Левкин? Как дела? Всё ещё упираются?

   — Нет, ваше сиятельство, один уже спёкся.

   — Как спёкся? Умер, что ли?

   — Нет, что вы, ваше сиятельство, разве мы позволим до казни умереть человеку. А спёкся, значит, отказался от доноса своего.

   — Кто?

   — Кочубей, ваше сиятельство.

   — И что говорит? Зачем писал?

   — Теперь говорит, бес попутал.

   — Бес, — фыркнул Головкин. — А часом, не король шведский?

   — Нет, ваше сиятельство. О короле он ни слова. По злобе, говорит, решил оговорить гетмана, за дочку свою.

   — Где он сейчас?

   — Лежит в своей темнице, ваше сиятельство. Отдыхает. Я думаю, будет с него. Старый уж, дыбу совсем не выносит. Сразу в памороки впадает. А то так и до плахи не дотянет.

Головкин сел за стол, склонясь над опросными листами, хотел что-то прочесть, заворчал:

   — Ну и свет у тебя, ослепнуть можно. Сними хоть нагар со свечей.

Подьячий схватил со стола щипцы, снял нагар, немного посветлело. Граф долго читал лист за листом, громко в тишине шуршала бумага. Потом поднял голову, взглянул на замершего у стола подьячего:

   — А Искра что? Всё ещё упорствует?

   — Упорствует, ваше сиятельство. Здоровый бугай. Уж мы и кнутом его гладили, и железом жарили. Орёт, но своё твердит: «Гетман изменник».

   — Он где?

   — Здесь. Вон у стены притулился.

Только теперь, да и то напрягши зрение, рассмотрел Головкин у боковой стены, ближе к очагу, что-то серое, похожее скорее на кучу тряпья. Это и был бывший полтавский казачий полковник Искра.

   — Скажите ему, пусть встанет.

   — Он не может, ваше сиятельство. Только что пятьдесят ударов получил. Устал.

   — Тогда подымите. Дыба у вас для чего?

По знаку подьячего пытчики завозились в сумраке, кто-то из них сказал участливо:

   — Давай, Иван, опять на ремни, горе ты наше.

   — Молчать! — осадил Головкин.

В пыточной стало тихо, только брякали вверху блоки, позвякивали цепи да глухо и отрешённо стонал избитый, изломанный Искра.

Наконец его с помощью потолочного блока подтянули на ремнях, пропущенных под мышками. Подтянули в его рост, но он стоять уж не мог, висел на ремнях. И голова его, всклокоченная и мокрая, была уронена на грудь.

Головкин взял со стола какой-то прут, подошёл к Искре, ткнул его концом прута в подбородок, спросил:

   — Что, Искра, так и будешь упорствовать?

   — Я на правде стою, граф, — прохрипел Искра, но головы не поднял, не смог.

   — На какой правде, полковник? Вы с Василием Кочубеем оклеветали верного слугу государя, одного из первых кавалеров ордена Андрея Первозванного[91]. Ну скажи, зачем вы это сделали, кто вас подвигнул на эту неслыханную клевету? Ну?

Искра молчал.

   — Ну с Кочубеем ясно, он признался наконец, что мстил за дочь. А ты-то чего ради в извет ударился? Тебе-то какая корысть была от этого, полковник? Ну?

Молчал Искра.