Без крова, хлеба и красок

— Вот, когды они этак дурят, я люблю, ничего, — ласкательно отозвалась хозяйка: — а только во хмелю, значит, Иван Петрович жильцов моих беспокоят, я их потому больше и не пущаю в квартеру.

— Форменно ли так, барышня Аннушка?

— Оченно просто!

После обмена этих речей мы с художником остались на минуту впотьмах, ибо единственную свечу, ради необходимых приспособлений к предстоящему пиршеству, хозяйка унесла с собой на кухню. Ожидаемые приспособления явились на стол в виде двух больших ломтей ржаного хлеба, нечищеного ножа, изломанной вилки о двух концах и рюмки с отбитой ножкой, которую (рюмку, конечно, а не ножку) Толстопяткин сейчас же очень метко и окрестил названием «колпачка». Вино и водка были раскупорены вилкой, или, как выразился Иван Петрович, он просто «вогнал пробку в утробу бутылок». Угощение началось с хозяйки, которая очень было жеманилась сперва, но после третьей рюмки водки и изрядного куска ветчины, сделавшись проще и сообщительное, вдруг сентиментально сказала:

— Ивану Петровичу жениться бы вот надоть; сразу бы у них вся эта дурь прошла; живут без пристанища, одежонка — решето, тоже когды и есть нечего, — а вот почему? По ихней самой вине. Копейка у них не держится: чуть заведется, все тогды — приятели. В прошлом годе они натрет с купца за пятьдесят рублей срисовали, так сколько тогды народу этого оборванного ко мне навели — просто страсть! И все косматых, как сами же. Нет, им беспременно жениться надоть! — закончила она убедительно.

— Самому кусать нечего, так еще младенцев плодить? — рассмеялся художник.

— Хорошая жена завсегды мужа в акурате продержит…

— И спасительную влагу вовремя поднесет после кошачьей тоски? — спросил Толстопяткин, залпом осушая две рюмки.

— Оченно просто!

Разговор долго еще вертелся все около этого же предмета. Заметно было, что избранная тема очень интересует «барышню Аннушку»; Иван Петрович, напротив, отделывался лишь короткими фразами вроде предыдущих и даже как будто сердился немного, что отнюдь уж не шло к его добродушной физиономии.

— Да ну тебя и с женитьбой совсем! — забавно разозлился он наконец:- ешь лучше икру и памятуй час смертный. Я уж давно повенчан… с кисточкой.

— А они оченно даже хорошо рисуют, — отнеслась ко мне хозяйка:- только у них все больше бесстыжее выходит.

— Как это «бесстыжее»? — удивился я.

— Теньер, душенька, в своем роде, — пояснил Толстопяткин, снова развеселившись. — Барышня Аннушка! соблаговолите пошевелить ваши седалищные части, оставьте нас на мгновение во тьме и предъявите сему великодушнейшему сеньору мою художественную стряпню, висящую, сколько мне помнится, в картинной галерее единого из ваших жильцов.

— Картинку-то, что ли, со старухой? — привстала хозяйка.

— Во, во, во…

Потребованное явилось немедленно. Это был мастерски набросанный масляными красками эскиз на толстой картонной бумаге в величину квадратного аршина. Он изображал часть занесенного снегом забора у дровяного двора, при слабом лунном освещении в морозную ночь. Подле забора, на снегу, лежало какое-то жалкое подобие человеческой фигуры в образе замерзшей старухи, облеченной в такие же жалкие лохмотья; сквозь дыры их просвечивало тощее синеватое тело. На изможденное лицо старухи падал красновато-желтый луч от фонаря, который держал в руке наклонившийся над ней городовой, с поднятым выше ушей воротником форменной шинели. Налево, несколько отвернувшись от трупа, весь закутанный в теплую шубу дворник флегматично отправлял естественную потребность. Жуткое, щемящее душу впечатление производил этот мастерской эскиз; фигуры были написаны типично, холодный тон неба и воздуха передан безукоризненно.

— Да, благороднейший батенька! — заметил художник, почему-то потупясь: — на жизненной стезе попадаются иногда вот этакие «бесстыжие» закорюки…

— Уж истинно, что бесстыжие, — обидчиво вмешалась хозяйка: — а Иван Петрович еще мне ее подарили! Я к жильцу в комнату повесила, так те даже покраснели.

— И с таким талантом вы не можете устроиться?! — попенял я Толстопяткину.

Он быстро поднял голову, посмотрел на меня в упор и промолчал.

— Ведь вон и пальтишко-то у Ивана Петровича из моей же теплой кофты перелажено, а все они об себе оченно много уж думают… и не дает им бог счастья за это, — визгливо тараторила «барышня Аннушка», усердно запихивая в рот ломтики колбасы.

Художник только выпил водки и опять промолчал.

— Где же теперь живешь-то? — допрашивала хозяйка.

— У тебя на носу! — проговорил он наконец с детской досадой и плюнул.

— Они вот завсегды так, коли с ними станешь об чем всурьез разговаривать, — пожаловалась мне раздражительно наша собеседница.

Вместо ответа я спросил, не найдется ли у нее чистого стакана для портвейну.

— Великодушнейший! — с торопливым шепотом обратился ко мне художник, как только она вышла:- накатите вы ее, бестию, вином хорошенько… в полной комплекции: веселее дело пойдет у нас…