Без крова, хлеба и красок

Делать нечего, пришлось побожиться. Наконец, после целого ряда визгливых причитаний относительно «ночной поры» мы были впущены в «резиденцию», а дверь опять поставлена на крюк. Сама «барышня Аннушка» тотчас же куда-то исчезла.

— Пошла туалет созидать, — пояснил мне веселым шепотом Толстопяткин:- сейчас светильник явится.

— Иван Петрович! — послышался из непроницаемого мрака голос хозяйки:- проведи их в зальце, покудова я оболокусь; свечка и спички в печурке.

— В силу, душенька, входите при дворе, в силу! — любовно потрепал меня по плечу художник и суетливо принялся шарить где-то руками.

Через минуту чиркнула спичка, зажглась сальная свеча, и я мог осмотреться. Оказалось, что мы обретаемся в тесной и грязной кухне, закоптелые стены которой изобиловали целыми гнездами рыжих тараканов; кое-где на полках из распиленных, но не выструганных досок, приспособленных, очевидно, на скорую руку, торчали жалкие принадлежности не столько убогого, сколько неряшливого хозяйства; от давно немытого ушата с помоями несло какою-то вонючею гнилью.

— Шествуемте, душенька, во здравие! — пригласил меня Толстопяткин:- церемонимейстера нам не полагается, ибо мы проникли сюда.

Он взял корзинку и свечу, а я захватил из кармана шубы бутылку с водкой, и мы прошли по узкому, отгороженному крашеными деревянными перегородками, коридору в «зальце». Это было, впрочем, слишком роскошное название для той каморки, которая удостоилась носить его. Здесь все представлялось идеально-неряшливым: и забрызганные чем-то обои стен, висевшие в иных местах клочьями, с явным присутствием клопов под ними, и совершенно выцветший диван, из-под проерзанной материи которого виднелась мочала, проступали железные концы лопнувших пружин, и круглый преддиванный стол, ничем не покрытый, но зато сплошь облепленный приставшими к нему остатками от предыдущих трапез, и весь исцарапанный комод, где из неплотно закрытых ящиков торчали какие-то пестрые тряпки. Если ко всей этой обстановке прибавить еще немытый, по крайней мере, недели три пол, то остальные подробности «зальца» легко уже дорисуются воображением.

Иван Петрович быстро развязал корзинку и с некоторою торжественностью разложил вынутые оттуда припасы на преддиванном столе, с бутылкой портвейна во главе, к чему я присоединил и водку. Каждая закуска отделялась от грязного стола той самой бумагой, в которой была завернута, так что получился довольно опрятный вид. Художник с отеческой любовью присматривался то к той, то к другой снеди. Я только теперь заметил, что на единственной пуговице его капота болтается какой-то объемистый сверток, и спросил:

— Что это такое?

— Великодушнейший! совсем было забыл! — воскликнул он в детском умилении:- сие суть ваши четыре копейки, превращенные мною, в минуту моего одиночества на извозчике, в драгоценный провиант, именуемый в просторечии полфунтом ситника.

— И уж болтушка же ты, Иван Петрович! — оборвала его хозяйка, появившись в эту минуту из соседней каморки. — Здравствуйте-ка! — поприветствовала она меня подозрительно-благосклонным кивком головы.

— Барышня Аннушка! — трагически произнес Толстопяткин, опускаясь перед ней на одно колено и по-жречески воздев руки в сторону расставленных яств: — дни человеческие сочтены, и да не примешается адская желчь твоя к сим райским сладостям Милютиных рядов!

В ответ на эту забавную тираду хозяйка визгливо захихикала, проговорила: «Ах ты, беспутный ты этакий!» — и фамильярно шлепнула художника по затылку.

Меня крайне заинтересовала ее типичная фигура. По летам «барышню Аннушку» можно было признать стоящей на рубеже, с которого начинается критический переход к положению старой девы. Высокого роста, тощая, как заморенная кляча, она двигалась как-то автоматически, точно кто-нибудь изнутри подергивал все ее члены за ниточки. В продолговатом лице у ней, в особенности сбоку, было действительно что-то лошадинообразное, тем более что ее широкие ноздри то и дело нервно вздрагивали. Маленькие серые глаза, немного косые и чрезвычайно подвижные, хищнически перебегали с предмета на предмет из-под белобрысых бровей, точно повылезших от какой-то изнурительной болезни; но и в движениях этих бойких глаз замечалась та же автоматичность: они, собственно, не перебегали, а вернее сказать — быстро перестанавливались невидимым механизмом с одной точки на другую. Тонкие губы хозяйки как-то забавно съеживались при этом в трубочку, на манер стягиваемого шнурком кошелька, образуя вокруг рта продольные складки. Общее впечатление наружности «барышни Аннушки», произведенное на меня, по крайней мере, было таково, что не следовало бы класть пальцы в рот этому ехидному созданию. Толстопяткин, по-видимому, думал несколько иначе:

— Что вы так боязливо смотр ей делаете? — обратился он ко мне, расхохотавшись ребяческим смехом. — Всякая с виду фурия будет, батенька, в Магометовом раю — гурия, а барышня Аннушка и подавно, ибо девственность держит исправно… Так-то, великодушнейший!