Без исхода

— Вот посмотрю, каково на Кавказе! — не без злобной горечи шипел хмурый барин. — До седых волос с места на место таскаюсь и не могу до хорошего города дотаскаться!

— Быть может, на Кавказе понравится?

— Вряд! — махнул рукой хмурый барин. — Посмотрю, как там, и махну оттуда в Сибирь. Там, говорят, лучше всего, — прибавил он, смеясь тихим, язвительным смехом. — Поживите с мое, и вы потаскаетесь, — продолжал он после некоторого молчания, — коли жиром не обрастете, как вон тот (хмурый барин взглянул в сторону на толстого, отдувающегося пассажира) салотопенный завод! Времена такие! — обрезал недовольный господин и снова уткнулся в газету.

Черемисов улыбнулся. «Так и есть, старый шатун, да вдобавок еще болтливый!» — подумал он и стал глядеть на мелькавшие поля и будки.

Во всю дорогу хмурый сосед Черемисова шипел на все безразлично: на погоду, на газеты, на буфеты, на кондукторов, и, только подъезжая к Москве, он обратился прямо к Черемисову:

— Вы сегодня же дальше?

— Сегодня!

— А я в этой грязной Москве останусь, отдохну. Вы ночь-то спали словно сказочный богатырь, а я на этих проклятых узких диванах заснуть не мог. Черт знает как строят у нас железные дороги! Трясет, бросает вас из стороны в сторону! — желчно пилил хмурый барин, ставший за ночь похожим на выцветший лимон.

— Будто так плохо? — едва улыбнулся Черемисов.

— Совсем плохо! Вы сомневаетесь? Разве у нас могут что-нибудь хорошее устроить? — накинулся он на Черемисова. — Разве могут? Впрочем, — заметил он, помолчав с минуту, — я несколько преувеличиваю. Я человек преувеличения. Во всяком случае, рад с вами познакомиться. — Он протянул сухую желтую руку, которую Черемисов пожал. — Вы редкий пассажир, не стесняющий соседа болтовней. Зовут меня Любомудров. Фамилия несколько странная? Виноваты предки мои — поповичи. А ваша?

Черемисов сказал.

— Из Вольска?

— Из самого.

— Так не вашего ли отца я знавал в Вольске? Впрочем, это вам решительно все равно. Да, был я, господин Черемисов, и в Вольске! — угрюмо говорил Любомудров короткими периодами. — Пансион там завел, но свиньи помешали! Не улыбайтесь! Буквально свиньи! Вольское юношество купно с родителями больше свиньями занималось, чем уроками. Плюнул и уехал. Свиньи остались. Что, отец ваш по-прежнему запивает?

— Отец мой умер.

— А! — протянул Любомудров. — Ему нельзя было не пить! Если я не пью — а я не пью! — то потому только, что холост и страдаю разлитием желчи, отчего доктора советуют перемену места. Я и передвигаюсь так всю жизнь! — как-то кисло, болезненно улыбнулся Любомудров. — Вот и хваленая Москва! — прибавил он, когда поезд подходил к станции. — Вон как разнесло ее, матушку, на семи-то холмах! Кажется, на семи, а впрочем черт ее знает! Прощайте, господин Черемисов! Еще, верно, встретимся. Времена нынче таковы, что людей носит из края в край, пока не донесет до могилы или по крайней мере до Ташкента. Смотрите, осторожнее с Стрекаловым, жирная каналья! жирная каналья! — на ходу добавил хмурый барин, унося с собой свой порыжелый, старый тощий чемоданишко, с которым, по наружности, хозяин его имел большое сходство.

III

Опять дорога. Опять спутники, но на этот раз ни одного шатуна. Напротив, все люди, по-видимому, устойчивые, умеющие пускать корни. И разговор кипел ключом; все о материях важных и не без сознания, что сами беседующие состоят у прогресса, цивилизации и общего блага (эти слова особенно часто слышались из одного уголка, где сидели: председатель какой-то управы, член суда и подрядчик) в качестве ярых погонщиков. Черемисов сперва прислушивался к беседам, но они так напоминали ему передовые статьи, — только в худшей редакции, — разных органов нашей прессы, что скоро он слушать перестал (так как сам читал газеты) и пересел в дальний угол, куда «прогресс» и «общее благо» не долетали.

Он сел к окну и задумался о бывшем соседе, старом шатуне, пробиравшемся из Архангельска на Кавказ и желчно огрызавшемся на людей, с надеждой в будущем покончить существование где-нибудь в больнице, если такая на дороге случится, бесплодно проклиная попавшегося под руку, слишком усердствующего фельдшера.

— Нынче люди нужны. Можно дело делать! — донеслось из уголка нужных людей.

«А этот вот старик шатается! А чем хуже других?! Неужели мне так мыкаться?..»

Его высокий лоб сморщился, лицо как-то съежилось, одна губа перекосилась, и рот искривился в неприятную, злую усмешку. Он облокотился на окно и стал глядеть на мелькавшие перед глазами уже зеленевшие поля… Под однообразный шум колес одна за другою мелькали перед Черемисовым прошлые картины.

И вспомнил он грязный городишко на берегу Волги, большую семью с запивавшим отцом и кроткой, доброй матерью. Припомнились ему тихие, монотонные рассказы матери об его рождении и первых годах младенчества.

В самый день рождения Глеб был обруган хмельным отцом.

— Еще сын! — недовольно проговорил отец Черемисов, бесцельно глядя мутными глазами на маленькое существо, бережно завернутое в пеленки. — Ну и бить же я его буду!..