Без игры

— Мне пожить бы без замков и задвижек, с открытыми окнами, с открытой душой... всю жизнь мне так тебя не хватало... Тебя жизнь позвала в твою сторону, ты правильно сказала: „Иду!“ Мне был сигнал: в другую сторону, я тоже ведь не уклонился. Да теперь-то жизнь прошла. Близко к краю. Услышу еще сигнал, не испугаюсь, уже смотрел в ту сторону и глаз не отводил. Отвечу: „Иду!“ Но пока осталось у нас хоть сколько-то времени, неужели мы не заслужили оба, для себя, провести его хоть рядом, хоть в синем свете, хоть через занавеску, да рядом, чтоб руку можно протянуть и прикоснуться... Послушай, я ведь выслужил все сроки, могу хоть завтра совсем освободиться. Знаешь?.. Или... на Волге мне, пожалуй, теплоход дадут, их много сейчас выпускают, буду капитаном. Пойдем до Астрахани, а?

— О милый, да ведь ее нет больше, той Волги, нет той воды, пароходов, людей и, главное, нас самих, тех, какими мы там были... Пароход!.. опять Волга, Ярославль... Елабуга и Астрахань, это все уже неправда, ничего этого не будет, а хорошо на минуточку притвориться, что веришь...

— Все это правда, отчего же не верить?

— Да ведь пройдет еще десять лет... И все опять изменится. Если б человеку дано было семь жизней прожить, как тосковал бы он, верно, по восьмой!

— Пускай пройдут эти десять, не отвернемся, встретим... Только мне кажется, есть что-то у тебя на душе: какие-нибудь неприятности, а? Ведь я ничего не знаю, даже не представляю себе, что это за жизнь у тебя, а сам лезу, втираюсь с суконным рылом. Все о себе рассуждаю... Я даже не умею себе представить, какие бывают у вас эти... неприятности? Ты бы мне хоть что-нибудь рассказала. Бывают, а? Это, конечно, самое пошлое представление, что у вас там только успех, слава, всякие букеты, цветочки, аплодисменты. Конечно, тяжелая, упорная работа, какие-то там поиски и так далее, только я себе этого ничего не могу представить... Я полежу тихо, а ты расскажи.

— Да, я тебе кое-что расскажу, ладно... ладно, а ты лежи себе и слушай потихоньку. Только не будет ничего захватывающего. Успех? Да, правда, был успех! — она заговорила неожиданно жестко, отчетливо. — Могу сознаться, большой успех... Ничего, в общем, я его перенесла с достоинством, это честно могу тебе про себя сказать. Немножко шумело в голове, но не до опьянения.

— С достоинством? А разве?..

— Да, редко кто умеет перенести его с трезвой головой. А многие от первого газетного успеха, наивно принимаемого ими за „славу“, пьянеют, точно кошки от валерьянки, просто смотреть совестно, как они показываются в своем нетрезвом виде и начинают перекатываться с боку на бок, мурлыча от самодовольства, забывая, что скоро газета станет вчерашней, позавчерашней... прошлогодней... Все шло очень хорошо, но ведь в самом основном мне не повезло: вот если бы мне встретиться с микрофоном лет на десять раньше!.. Сейчас мне это, право, уже все равно. Я понимаю: опоздала к эпохе микрофонов. Или она опоздала для меня, — в общем, мы не сошлись с ней вовремя, когда я была в расцвете моих силенок, вот и все. Не повезло? Но ведь я могла вообще всю жизнь прожить, когда на свете вовсе не было микрофонов. Правда? Значит, повезло. Ты знаешь, как случайно и поздно у меня все началось, но ведь долго после этого всерьез на меня никто не обращал внимания. Постепенно я стала нравиться, ко мне привыкли. Я пошла в ход. Меня поощряли. Немножко полюбили, но все, что я делала, было перепевами старого. Я пела, что пели все другие, может быть, не совсем похоже, но все привычное и что в общем нравилось всем. Годилось всем, как сшитое на средний рост платье. И я однажды это поняла и попробовала хоть немножко переломить. А такое даром не обходится. Мне стали говорить: не сворачивайте с дороги, не дурите, к вам привыкли, вас уже полюбили, так не портите себе крови...

Я стала понемногу менять репертуар, пробовать петь по-новому, но люди так не любят непривычного, пока к нему не привыкнут. А тогда уж их от него не оторвать!.. Однажды решила я спеть перед комиссией новую песенку... Три вдумчивых, доброжелательных лица в приятном ожидании уставились на меня. И ждут, что сейчас я лирично и трогательно исполню что-нибудь про девичью весну, и березку, и радугу, и прочее, про что написано полдюжины хороших и сто дюжин плохоньких песенок... И вот я спела... И наступило тягостное молчание, и вижу я перед собой три тоскливых и хмурых лица членов комиссии. Видимо, им очень неловко за меня, и с трудом один из них начинает высказываться, не помню уж точно:

„Что же это вы, Наталья Павловна милая, нашли в этом тексте?.. Ведь это прямо пошловато, неужели вы сами этого не чувствуете, и слова даже вроде не вполне грамотные... Зачем это вы вдруг стали выкапывать обязательно что-нибудь странное, когда есть в вашем стиле столько прекрасных мягких лирических или бодрых мажорных песен. Поете вы как всегда... м-м, выразительно и, конечно, своеобразно, но давайте вместе проглядим текст одними глазами, без музыки, вы сами поймете!“