Без черемухи

   Сказав это, он спокойно и твердо выпил рюмку настойки и, закусывая на ходу икрой, пошел опять к своему окну с таким спокойным видом, как будто то, что он сейчас поборол, досталось ему шутя, точно огромность его внутренней силы и не дала ему почувствовать никакого напряжения в борьбе с навязанным ему новым порядком жизни.

   Около окна каждый раз изо дня в день происходила одна и та же сцена. Часов в десять утра на улице раздавался пьяный, горланящий голос. Это был Васька-пьяница. Он ходил босиком, в рваных штанах, причем одна штанина, висевшая бахромой, едва доходила до колена. А картуз был весь в дырочках, откуда торчала какая-то дрянь вроде хлопьев.

   Васька остановился перед домом о. Федора, как перед чем-то особенно ему знакомым, и не сразу пьяными глазами нашел наверху открытое окно.

   О. Федор спрятался за штору и сосал икру.

   -- Отец святой! -- раздалось с улицы.

   Святой отец молчал.

   -- Ваше преподобие, наставник, откликнись!

   Наставник не откликался.

   -- Подай мне, окаянному, свою трудовую, потом и кровью добытую копейку,-- мне, лодырю, на пропитие.

   Самое лучшее было бы уйти и не показываться. Васька постоял бы и ушел. Но Федору Иванычу всякий раз хотелось ему прочесть хорошую нотацию, а потом уж прогнать, ничего, конечно, не дав бездельнику.

   -- Ну, ты чего тут безобразничаешь! -- строго и с достоинством сказал Федор Иваныч, выходя из засады и показываясь в окне.-- Чего кричишь!

   Васька при его появлении быстро, как нельзя было ожидать, сорвал с головы свой картуз, бросил его зачем-то на землю, и, вытянувшись по-военному, приложил неумело два пальца к виску, отдавая честь с таким видом, точно перед ним был чин страшной высоты.

   Федор Иваныч немного смягчился при виде такого к себе отношения, но не хотел этого показать.

   -- Ну, я, брат, не военный и мне твоей чести не нужно,-- сказал все-таки более мягким тоном Федор Иваныч.-- А ты иди-ка лучше и не кричи, как безобразник, перед домом отца духовного.

   -- Отец, отец! А на водку-то, на губительницу-то мою окаянную!

   И Васька, склонив умиленно-просительно набок голову, ждал.

   Федор Иваныч сидел, щелкая семечки, и равнодушно поглядывал на облака. Васька ждал.

   -- Что ж ты стоишь? -- спросил Федор Иваныч удивленно, как будто он думал, что Васька уже ушел, а он все еще тут,

   -- На губительницу копеечку,-- сказал уже тише Васька, жалко моргая и держа голову молитвенно набок,

   -- Если губительница -- брось.

   -- Не могу, силы нету.

   -- Мало ли чего не можешь! Имей волю и будешь мочь. Я бы тоже, может быть, захотел безобразничать или что, а ведь терплю, сдерживаю себя, тружусь! -- говорил Федор Иваныч, даже несколько возбуждаясь.-- У меня сколько вас! Всех надо наставить и сберечь ваши души.

   Васька, моргая и с тупым усилием напрягая свой узкий, весь в частых морщинах лоб, слушал, стараясь понять, хотя, видимо, не понимал ничего. У него было такое бесплодно напряженное выражение, как будто он вслушивался в иностранную речь. Но лицо его по привычке все более и более принимало вид человека, готового каяться, биться головой, сознав свою мерзость греховную под огненным словом святого наставника.

   -- Верно! Верно это! -- говорил он, подняв картуз, и, зачем-то еще с большим усилием бросив его, махнул рукой.-- Верно! Окаянный я! -- И он, вытянув руку внутрь рукава, потянул пустой конец к глазам, утирать слезы.

   -- Ты не окаянный, а пропащий, несчастный человек! -- говорил торжественно и взволнованно Федор Иваныч.-- Тебя жалеть, жалеть, а не ругать надо. Ну, оглянись на себя: куда ты годен в жизни, кому нужен? Что у тебя за лицо! Ведь тебе уж по одному твоему лицу дальше ада никуда не пустят. В писании что сказано? "И сотворил бог человека по образу своему"... А ты куда дел образ божий, во что его превратил? Образина какая-то, а не образ!..

   Васька плакал.

   Федор Иваныч сам был взволнован и растроган своей речью. Наконец в окно бросался пятачок, которого Васька никак сразу не мог найти, и оба, потеряв его глазами, долго искали уже мирно вместе: один внизу, топчась и с недоумением оглядываясь вокруг себя по земле, другой разглядывал сверху. Пятачок отыскивался. Васька обтирал его о штаны и, идя по улице, крестился и бормотал:

   -- Верно, окаянный я, не могу себя соблюдать.

VII

   Допустив одно послабление и отступление от принятого было с таким подъемом решения, Федор Иваныч сказал себе, что теперь уже все равно: раз чуть не половина режима нарушена, за оставшийся кусочек нечего держаться.

   "Все равно, не нынче -- завтра. Разве можно так мучаться! Не сплю, все хожу, и посидеть не дадут, и не ем ничего к тому же. Вот я даже похудел. А я и так б_о_л_е_н. Кто же при болезни будет так мучить свой организм!"

   Точно что-то тяжелое и нелепое свалилось с плеч Федора Иваныча.

   Постоянное напряжение воли, мысли для борьбы с самим собой, когда он вздумал жить "своим разумом", как он иронически говорил,-- эта непосильная работа наконец кончилась. Он вздохнул свободно. И только теперь во всей силе он почувствовал, как хороша, как сладка была его обычная, нормальная жизнь. Прежде жил, принюхавшись к ней, и поэтому не ценил ее, как теперь оценил.