Бесы пустыни

Некоторым людям крайних убеждений из числа мудрецов Азгера нравится подчеркивать эту таинственную действенность их чар и возводить ее до полного, дескать, их превосходства в музыке, игре на инструментах и стихотворстве. Говорят, что их пение заставляет немой камень сопереживать, подыгрывать им и впадать в экстаз…

Набежала пыльная туча и закрыла луну. Дервиш бросил взгляд на толпу вассалов и отошел подальше, уверенно двинулся на звуки голоса, выводившего песню на древнейшем наречии, вызывая в душе самое сокровенное… Сердце учащенно забилось, дрожь пробежала по небу. Туча пошла, оголив лунный лик. Дервиш узнал его и двинулся навстречу. Преградил ему путь. Голова у него была обмотала полоской белого муслина, оставляя лицо открытым. Он обнажил свои крупные зубы, и слюна тонкой как нить струйкой текла на землю, поблескивая в лунном свете. Дервиш повернулся всем телом налево и принялся разглядывать его своим косым глазом, прежде чем отважился сделать предложение:

— Там состязания в пении начались. А на всей равнине ни одного живого существа нет, кто бы мог с шайтанами Аира соперничать — кроме тебя!

— А я и не отношу себя к равнине! — возразил Удад.

Дервиш рассмеялся и двинулся с ним рядом:

— Ты же человек все-таки, а человек должен когда-нибудь на равнину спуститься.

— Я не спущусь — разве только матушке приятное сделать…

— Куда ты полетишь? Даже соколы в пропасть бросаются. Гнезда у них у всех на вершинах, а умирают они на равнине.

— Ха-ха-ха!

— В небесах одни ангелы умирают. Ты что, ангел?

— Ха-ха-ха!

…Они подошли к одному кружку, сердце в груди Удада забилось в новом ритме. Жар разливался по всему телу, дрожь усиливалась. Он был в лихорадке, но в экстаз не впал.

Уселся в нескольких шагах от кружка поющих. Справа от него сидела вереница надевших чалму призраков. Вся равнина полнилась запахами. Духи, благовония, запахи женского тела… Он не знал, что для женщины нет запаха сильнее и слаще, чем этот запах горного козла, вроде как у него. Что может быть вожделеннее, чем запахи чистых невинниц? Что приятнее голосов певчих дев? Песни-песни… Лихорадка тоже усиливалась. В центре женского круга он разглядел личико в лунном свете. Это лицо он узнал, еще не родившись, а не видел его с той первой встречи. Круглое… Туарегская тафтасет^[124] покрывает ярко-красным цветом щеки и губы. На грудь спускаются толстые косы черных как смоль волос. Она не покорилась, высвободила лицо из-под кутавшего голову покрывала, напряглась как струна, откинулась чуть назад, не поддаваясь власти хиджаба^[125]. О, господи! Он и не ведал, что в этом искусстве особенного — откуда эти чары, этот соблазн? Словно дикий баран разом кинулся с гор на землю!.. Тело горело, но он продолжал владеть собой.

На грациозном запястье, будто выточенном из эбенового дерева, красовался серебряный браслет, искусно переплетенный из тонких полосок, словно кожаных ремешков. Он впервые видел так мастерски изготовленное изделие. Кузнецы в Аире тоже делают чудеса.

На груди ее покоился амзад. Рисунки при таком бледном свете разобрать было нельзя — слишком часто набегали пылевые облака, но слой кожи казался плотным, наверное — двойной, он обтягивал небольшой яйцевидный корпус инструмента. Размер амзада был немного меньше обычного, а звук тоже был необычен — под стать всей раздававшейся мелодии. Сердце горело — он обонянием чувствовал запах горелого! Его шатало, в ушах раздавался голос райской птицы, напевавшей из кущ:

«Лишь те живые,

что не владеют стадами верблюжьими

Лишь те живые,

что обладают живыми душами!

А хлеб насущный ты будешь есть,

доколе в теле дух жизни есть»^[126].

Голос его расколол небеса, и джинны на Идинане вздрогнули и прислушались. Заголосили феи в пещерах Тадрарта, заплясали гурии в неведомом райском саду…

Зараза расползлась, тела благородных мужей запылали огнем. Воцарилась полная тишина, даже старики напрягли слух на брошенном всеми холме. Дети затаили дыхание, прижавшись к матерям.

Ноготки принцессы продолжали грациозно перебегать по божественной струне — такой натянутой, чувственной, тонкой… Опьянение терзало его, сердце разрывала сдавленная, давняя тоска по неведомому. В мелодии его звучали страсть и нетерпение — найти, открыть тайну Сахары и жизни.

Удад еще раз подал голос в ответ на слова обратившейся к нему неведомой птицы:

«О мир, сотворенный для тягот

и для обмана!

Бремя твое не вынести никому,

кроме Идинана.

Он один встречает ветры и

бури без страха.

Ни во что не ставя пустую чалму

из праха!»^[127]

Уха качнулся. Следом за ним согнулись Ахамад и трое послушников. Каждый издал из груди глубокий сдавленный вздох, обращая к небесам жалобу на неизбывную тоску и черствость одиночества в бескрайней Сахаре Аллаха. Но Удад воссылал свою пронзительную, смертную печаль еще выше. Она достигла вершин, воспарила над ними, витала в звездном просторе.