Бессонница

Чтобы моя задумка не вызвала подозрений, пришлось получше ознакомиться с их историей – одной передачи по какому-то сомнительному каналу было недостаточно, вот я и провозился весь день в библиотеке, а под конец подумал, что поболтать с амишами было бы в самом деле любопытно.

Выяснилось, что амиши действительно игнорируют технику, занимаются экологически чистым фермерством, даже ездят на своих конных повозках и женятся только между собой – в общем, как могут, так и поддерживают свои столетние традиции. При этом неплохо уживаются в современной Америке – с её мадоннами, хот-догами, попкорном – и не прячутся по лесам, как какие-нибудь отшельники. Занимаются торговлей, считают доллары и молятся себе по-тихому, никому особо не мешают.

Амиши говорят на своём языке, который сами называют пенсильванским голландским, и там даже есть диалекты, которые звучат совсем по-другому в разных общинах, а общин этих много – они разбросаны от северных до южных штатов. Всё это было как нельзя кстати, потому что давало возможность подыскать какую-нибудь общину поближе – сомневаюсь, что мне удалось бы подговорить всех ехать, например, в Пенсильванию, где амишей больше всего, или в какой-нибудь Огайо, где их тоже немало.

Вечером я пришёл к Мэту в учебную комнату и почти сразу сказал, что собираюсь на выходные к амишам. Мэт ответил, что идея хорошая, что я могу там подыскать себе невесту, надеть широкополую шляпу, которую амиши носят чуть ли не с колыбели, построить дом и круглый год красить заборы в синий цвет. Всё это прозвучало довольно глупо, а потом Мэт признался, что сам амишей никогда не встречал и знает их только по фильму «Свидетель» с Харрисоном Фордом. Предложил мне ограничиться его просмотром и никуда не ездить:

– А у меня хватает забот и без всего этого трёпа про технику, которую нам подсунул дьявол, и фотоаппараты, которые забирают часть души.

Я бы согласился с Мэтью и даже посмотрел бы «Свидетеля», но должен был отыгрывать свою роль – сказал ему, что он бы сейчас говорил иначе, если б его бывшая девушка привела его не в русскую баптистскую церковь, а в общину амишей, на что Мэтью только пожал плечами и продолжил играть на фортепьяно. Он уже второй месяц пытался освоить вступительную часть любимой партиты – 826-й работы из «Каталога работ Баха».

Усевшись в кресло с виниловой обивкой, я поначалу молчал и обдумывал, что бы ещё сказать про амишей, потом решил, что тут главное – заинтересовать Эшли, а не Мэта, а вскоре окончательно расслабился, когда услышал, что Мэт подпевает в такт музыке. Его мычание становилось всё громче, и наконец Мэт начал двигаться, совсем как двигался Гульд: весь горбился над клавиатурой и внимательно наблюдал за тем, как его пальцы бьют по клавишам, будто с трепетом следил, как оттуда появляются звуки. Я понимаю, что звуки появляются не оттуда, что они скорее появляются из того места, где по струнам ударяют молоточки, я только говорю, что всё это выглядело именно так.

Сбившись несколько раз, Мэт остановился. Вскочил со стула и принялся ходить по комнате. Начал втолковывать мне, что «Sinfonia», то есть вступительная часть партиты, во многом отличается от остальных частей. У неё своя особенная структура: собственное вступление и два больших раздела, второй из которых – фуга.

– Тут ведь главная проблема – гармонично выстроить драматургию в этой структуре, понимаешь? Я уж молчу про общую техническую сложность…

Мэт ещё что-то говорил про остинато, про фугу, про нарративный характер мелодической ткани, а я честно признался ему, что все эти слова для меня звучат по-своему красиво, но совершенно непонятно.

Тогда Мэт приблизился ко мне, будто так мог говорить более доступно, и стал рассказывать про фрагмент «Sinfonia», который его всегда завораживал. Видя, что я опять не улавливаю суть, подбежал к фортепьяно, исполнил этот фрагмент, и я наконец понял, о чём идёт речь. Остинато – повторение одной и той же фигуры несколько раз. В «Sinfonia», в са́мой середине, есть фигура, которая повторяется четыре раза, – лёгкий короткий проигрыш, неизменно приводящий к звонкой соль второй октавы. И всё это было бы просто, ничего исключительного, но тут была своя особенность. Об этой особенности Мэт говорил со взглядом тихого безумия и, я бы сказал, вожделения:

– Пойми, здесь на остинато наложена секвенция, то есть сама мелодическая фраза с каждым повторением сдвигается на одну ступень вниз. Но! При этом она всякий раз оканчивается на всё той же неизменной соль второй октавы – идёт всё ниже, но возвращается в одну и ту же точку! То есть секвенция получается с нарушением, с внутренней асимметрией, понимаешь?

И вот эта асимметричность сводила Мэта с ума – до того она была прекрасной. И, когда он после всех объяснений ещё раз продемонстрировал её на фортепьяно, я подумал, что почти понимаю его чувства. В самом деле, было что-то завораживающее в этом настойчивом возвращении к одной главной прозрачной ноте – к холодной вершине непоколебимой соль второй октавы.