Бессонница

Мэт и Эшли, кривляясь, изображали мою драку с Маркусом, смеялись, и мне было легко. А Крис впервые за эти дни посмотрела на меня и даже сказала, что я забавный. Я понял, что мы с ней помирились. И опять всё произошло без слов, без объяснений. Просто теперь мы могли общаться, как прежде, будто ничего такого между нами не было. Странное чувство. Словно вокруг что-то происходит и я даже участник всего этого, только вот ничего не понимаю и лишь могу порадоваться, если результат меня устраивает а тут меня результат явно устраивал.

У меня поднялось настроение, и я почти целый час считал, что всё задуманное – глупость, что можно отказаться от своих планов, но потом все ушли спать, а за мной зашёл Луис, и я понял, что обратной дороги нет. Её никогда не было.

– Хочешь китайскую лапшу? – спросил Луис.

– Сейчас?

– Да. Я знаю хорошее местечко.

– Поздно уже…

На самом деле я сразу понял, зачем пришёл Луис, – понял по его глазам, по голосу, – но почему-то всё равно изобразил удивление и вообще строил из себя дурачка. Не знаю, зачем я это делал. Будто надеялся, что Луис махнёт на меня рукой и больше никогда со мной не заговорит. Я буду злиться, говорить себе, что Луис меня обманул, что я просто потерял деньги, что ничего другого и не стоило ожидать, и вся эта история как-то сама по себе закончится. Но Луис с наигранной безмятежностью сказал, что сейчас самое время перекусить, и посоветовал взять с собой рюкзак – на случай, если я куплю что-нибудь навынос. Я согласился, и дальше всё было как в каком-то глупом голливудском фильме. Ну, или не в фильме, а в сериале.

Луис действительно отвёз меня в китайский ресторанчик, и мы действительно ели лапшу, и я никак не мог управиться с китайскими палочками и всё ждал, что кто-нибудь надо мной сжалится и даст мне нормальную вилку. Потом Луис ненадолго отошёл в туалет, а на его место сел совсем незнакомый парень в толстовке. Он ничего не сказал. Взял зубочистку из пластиковой коробочки, будто только для этого и приходил, ковырнул пару раз в зубах и бросил зубочистку на стол, а зубы у него были какие-то уж чересчур белоснежные, и это единственное, что я запомнил из его внешности. Когда он ушёл, я увидел, что на стуле лежит свёрток из чёрной масляной тряпки. Мне показалось, что весь ресторанчик уставился на этот свёрток, хотя, уверен, никому до меня не было дела. Я схватил его, торопливо сунул в рюкзак и почувствовал, что задыхаюсь: сердце колотилось до того быстро и гулко, что у меня онемели щёки. Не знал, что так бывает.

Когда вернулся Луис, он первым делом смахнул со стола зубочистку, и мы какое-то время сидели, доедали лапшу. Точнее, лапшу доедал Луис, а я с ещё меньшим успехом пытался хоть что-то подцепить непослушными палочками. В ресторанчике пахло какими-то приправами, в углу работал телевизор, и под ним сидело сразу шестеро или семеро азиатов – они были очень шумные, – а за другими столами почти никого не было, и повар за стойкой больше зевал, чем нарезал в кипящий котёл новую лапшу. На входе висели красный бумажный дракон и колокольчик – почему-то я понял, что он звякнул, только когда мы уже подошли к машине, а рюкзак казался слишком уж тяжёлым, и хотелось бросить его на дорогу, но я ничего подобного не сделал. Луис сел за руль и ни слова не сказал обо всём случившемся, только со смехом вспоминал мои попытки управиться с палочками, словно это было единственное событие всей ночи, достойное упоминания.

– Не расскажешь? – спросил Луис, когда мы сели на ступеньках перед Солбер-холлом.

– Нет, – я качнул головой.

– Смотри сам… Но ты осторожней. Штука серьёзная.

– Знаю.

– Хорошо, что знаешь.

Я уже спрятал рюкзак в комнате, переоделся и теперь сидел в майке, шортах и шлёпанцах – доедал лапшу, которую взял навынос и теперь мог накручивать нормальной стальной вилкой.

Октябрь в Чикаго стоял тёплый. Луис говорил, что похолодает только в январе, хотя снег может выпасть и раньше.

Я уже доел лапшу, а мы так и сидели на ступеньках, нам ведь даже толком говорить было не о чем, но почему-то не расходились. Такие штуки для забавы не покупают, и Луис, наверное, думал, что должен хотя бы просто посидеть со мной. А я смотрел на фонари возле Хэнсон-холла. Их было пять: два низких и три высоких. Они стояли так, что были похожи на созвездие Кассиопеи. Небо в Чикаго затянуто картоном – тяжёлая коричневая крышка, будто сидишь на дне огромной коробки. Звёзд тут не видно, а я всегда любил рассматривать звёздное небо и, где бы ни оказался, первым делом искал Кассиопею. Меня это успокаивало. Что бы ни происходило, куда бы меня ни занесло, она всегда висела надо мной – неизменная, холодная. А тут её не было. Приходилось довольствоваться таким вот незамысловатым заменителем.

– Мне нужно опуститься на самое дно бессонницы, и тогда всё будет хорошо, – зачем-то сказал я вслух.

Луис ничего не ответил, и я добавил:

– Синди тут сказала, что в одном из штатов человек, не спавший семьдесят два часа, приравнивается к сумасшедшему.

– Синди? Это которая ходила с повязкой на глазах?