Бернард Мандевиль

В рамках своей концепции аффективной природы человека Мандевиль определяет и такие понятия, как «благовоспитанность» и «добродетель». Первое надо четко отличать от последнего. Благовоспитанность требует лишь, чтобы мы маскировали свои аффекты; она состоит в вырабатываемой при помощи наставлений и примеров привычке льстить гордости и эгоизму других и предусмотрительно и ловко скрывать свою собственную гордость и эгоизм, дабы в итоге более полно удовлетворить их. Избегая всего, что в глазах света считается следствием гордости, воспитанный человек, не унижая себя и лишь в малой степени подавляя свой аффект, «жертвует только незначительной внешней частью своей гордости, которой восторгаются одни только глупые невежественные люди, ради той ее части, которую все мы ощущаем внутри себя и которой с таким восторгом, но молча питаются люди самого высокого духа и самого возвышенного гения» (2, 95). Такие аффекты, как вожделение или тщеславие, оказывали бы разрушительное воздействие на общество, если бы проявлялись во всем своем естественном, обнаженном виде. Хорошее же воспитание, позволяя скрывать их, делает их общественно приемлемыми, при этом нисколько не лишая людей тех наслаждений, которые они получают от их удовлетворения. Иное дело — добродетель. Она связана с подавлением аффектов. Не с подавлением одного аффекта другим, иной раз и выливающимся в доброе деяние, а с самоотречением, с победой над аффектами и с сознательным стремлением действовать на благо других и творить добро. Но и это стремление возникает на основе реальных качеств человеческой природы, таких аффектов, как стыд и гордость, «в которых содержится в зародыше большинство добродетелей» (2, 84).

Вот как определяет и описывает Мандевиль аффекты стыда и гордости, в которых коренится моральная добродетель. Стыд — это чувство собственной недостойности, связанное с опасением, что другие либо заслуженно презирают тебя, либо могли бы презирать, если бы всё о тебе знали. Противоположностью стыда является гордость. Одержимый ею ценит себя выше и думает о себе лучше, чем позволил бы любой беспристрастный судья. «Когда человека одолевает стыд, он наблюдает, что падает духом; сердце кажется холодным и сжатым, и кровь бежит от него на периферию тела; лицо горит, шея и часть груди тоже пылают; он тяжел, как свинец; голова опущена вниз, а глаза сквозь туман смущения смотрят только в землю; никакие обиды не могут его тронуть; он устал от самого своего существования и страстно желает сделаться невидимым. Но когда, удовлетворив свое тщеславие, он торжествует в гордости, то обнаруживает прямо противоположные симптомы: дух его играет и гонит кровь по артериям; теплота, большая, чем обычно, укрепляет и расширяет сердце; конечности спокойны; он ощущает легкость во всем теле и воображает что мог бы ступать по воздуху; он высоко держит голову, а глаза его смотрят вокруг весело; он радуется своему существованию, склонен к гневу и был бы рад, если бы весь мир мог заметить его» (2, 84—85).

А вот анализ аффекта сострадания, или жалости, обнажающий характер аффекта как эмоциональной реакции на непосредственные воздействия, оказываемые на органы чувств человека, и проливающий некоторый свет на механизм эстетического переживания. Этот аффект возникает в нас в результате воздействия объекта сострадания на органы зрения или слуха; чем ближе объект и чем сильнее он затрагивает наши чувства, тем большее волнение он возбуждает в нас; чем более он удален, тем меньше он нас беспокоит. Мандевиль ссылается на примеры публичных казней на Тайберне, которые наряду с Бедламом — домом для умалишенных служили одним из самых занимательных зрелищ. «Если мы наблюдаем казнь преступников, находясь очень далеко от нее, то она мало трогает нас по сравнению с тем, что мы испытываем, когда находимся достаточно близко и видим движения души в их глазах, наблюдаем их страх и агонию и в состоянии читать муки в каждой черте лица. Когда предмет полностью удален от наших чувств, рассказ о бедствиях или чтение о них никогда не могут возбудить в нас аффект, называемый жалостью» (2, 233). Такие моральные добродетели, как человеколюбие и милосердие, не позволяют нам оставаться равнодушными и безразличными к страданиям и бедам других, и разум предписывает, чтобы наши чувства, независимо от того, совершается что-то далеко от нас или же у нас на глазах, были одинаковы. И все же, полагает Мандевиль, когда люди утверждают, что они жалеют тех, кого не видят, им следует верить не больше, чем когда они говорят, что являются нашими покорными слугами. Призывать жалость по своему произволу можно не больше, чем любовь, страх или гнев. Правда, те, кто обладает сильным и живым воображением и может вызвать в уме такие представления о вещах, какие возникли бы в том случае, если бы они действительно были перед ним, способны взвинтить себя до такого состояния, которое напоминает сострадание. Однако это достигается искусством и представляет собой лишь имитацию жалости. Нечто подобное происходит с людьми на представлении трагедии.